С человеком на борту - Галлай Марк Лазаревич - Страница 17

Повторяю, полёты самолёта X-15 с полным основанием можно назвать блестящими, замечательными, выдающимися, какими хотите, но — тут я вступаю в противоречие с позицией ФАИ — не космическими.

Настоящий космический полет, если подойти к нему со строго научной точки зрения, обязательно предполагает движение корабля как небесного тела, по законам небесной механики. Это означает движение по круговой или эллиптической орбите без затраты энергии на поддержание такого движения. Для выхода на подобную орбиту необходимо разогнать корабль, по крайней мере, до так называемой первой космической скорости — около восьми километров в секунду. И наоборот: для прекращения космического полёта требуется приложить к летящему кораблю некоторый тормозной импульс, без этого он на Землю либо не вернётся совсем, либо (если полет происходил по низкой орбите, где ещё есть тормозящие движение следы атмосферы) вернётся через весьма длительный и к тому же не поддающийся точному прогнозу период времени в столь же не предсказуемую заранее точку земного шара.

А значит, космический (в полном смысле этого слова — космический) полет требует решения, по крайней мере, двух принципиально новых задач: точного вывода на орбиту с заданной скоростью (в полёте баллистическом эта скорость гораздо меньше по величине, а главное, не связана с такими жёсткими точностными ограничениями) и спуска с орбиты для возвращения на Землю.

Только такой полет представлял собой принципиально новое качество.

Поэтому полёты американских космонавтов Алана Шепарда 5 мая 1961 года и Вирджила Гриссома 21 июля того же года на кораблях M-3 и M-4 справедливо было считать генеральными репетициями к космическим полётам по программе «Меркурий», но ещё не самими космическими полётами по этой программе, счёт которым в США открыл Джон Гленн 20 февраля 1962 года.

Разумеется, то, что я сейчас сказал, ни в малейшей степени не порочит полёты Шепарда и Гриссома и не преуменьшает их значения. Полёты эти многое дали для дальнейшего уверенного развития космонавтики. Отлично проявили себя и сами космонавты — как Шепард, первый американец, стартовавший в баллистическом корабле на ракете-носителе, так и особенно Гриссом, проявивший редкое хладнокровие и умение в чрезвычайно сложной ситуации на посадке: тяжёлый жароупорный экран его корабля не отделился, как было положено, при приводнении, после чего корабль, естественно, затонул и Гриссом с большим трудом выбрался из него в самый последний момент. На этот раз Вирджил Гриссом избежал гибели, но, к несчастью, отсрочка, которую ему дала судьба, оказалась непродолжительной: в январе 1967 года он вместе со своими товарищами, космонавтами Уайтом и Чаффи, погиб во время одной из предстартовых тренировок в корабле «Аполлон». Случайная искра, всегда возможная в таком насыщенном всевозможной электроникой устройстве, как космический корабль, вызвала пожар. А внутрикабинная атмосфера, состоящая на американских космических кораблях из чистого кислорода, привела к тому, что пожар этот разгорелся быстро и неугасимо. Экипаж погиб раньше, чем подоспела помощь. Гриссом, Уайт и Чаффи стали первыми жертвами, которыми человечество расплатилось за выход в космос. Расплатилось, как с почти не знающей исключений печальной закономерностью всегда расплачивается за проникновение в новое — и в медицине, и в географии, и в авиации, а теперь, в наши дни, и в космонавтике…

Острота споров о том, какой полет заслуживает наименования космического, была снята самой жизнью: какой критерий ни принимай (пусть даже самый простой — «стокилометровый»), по любому из них первым человеком, полетевшим в космос, оказался Гагарин.

Но в марте 1961 года споры эти были в разгаре. Так что присутствие наступающего на пятки соперника ощущалось, наверное, каждым из многих сотен людей, работающих на космодроме, и накладывало свой отпечаток на всю атмосферу их напряжённого труда.

Да, мешкать с пуском первого пилотируемого космического корабля не приходилось!

Но до этого нужно было ещё многое сделать. Прежде всего — убедиться в полной отработанности всего сложного ракетно-космического комплекса, состоящего из ракеты-носителя, космического корабля, стартового хозяйства космодрома, систем измерения и управления и многого, многого другого — всего не перечислить.

Пускать в космос человека можно было только наверняка, с полной уверенностью в том, что вся участвующая в этом деле техника в полном ажуре.

А как в этом убедиться?

Если верить известному положению материалистической диалектики о практике как критерии истины, то только одним способом — отработочными пусками тяжёлых космических кораблей-спутников без человека на борту.

А надо сказать, результаты проведённых к этому времени запусков трех тяжёлых космических кораблей-спутников (наименование «Восток» им присвоено ещё не было) особой уверенности не вселяли: два из них — первый и третий — прошли неудачно. Первый неверно сориентировался и по команде на спуск пошёл не вниз, к Земле, а вверх, в беспредельное космическое пространство. Третий, напротив, пошёл к Земле по чересчур крутой траектории и сгорел, войдя в атмосферу. Статистика, скажем прямо, малоутешительная… Правда, причины обеих неудач были, как того всегда требовал Королев, однозначно установлены и приняты все меры, исключающие возможность их повторения. Хорошо было, по крайней мере, и то, что причины неудач в обоих случаях были разные — это означало, что создателей космической техники преследует не какая-то одна принципиальная ошибка, а неизбежно набегающие в таком сложном деле частные недоработки.

Это внушало оптимизм. Однако от общего оптимизма до вполне конкретной уверенности в надёжности корабля — дистанция! Её необходимо было преодолеть. А для этого — набирать благоприятную статистику, в которой имеющаяся неблагоприятная растворилась бы. Иными словами — пуски продолжать.

…Очередной такой пуск состоялся девятого марта. К этому пуску я и прилетел впервые на космодром. Впервые увидел все его своеобразие, в котором вершины технического модерна неожиданно переплетались с чем-то от затерявшегося в бескрайней степи полевого стана. Впервые увидел напряжённую круглосуточную работу людей космодрома — и тех, для которых здесь было так называемое место основной службы, и тех, которые были тут в командировке. Правда, командировка сотрудников различных конструкторских бюро на космодроме нередко затягивалась на многие месяцы: едва завершалась одна работа, как подоспевала следующая. Так что заметных различий в подходе к делу, обжитости своих рабочих мест, профессиональной психологии и даже во внешнем виде между прикомандированными и штатными работниками космодрома не обнаруживалось; разве что воротнички у аборигенов были, как правило, чуть посвежее (налаженность быта — великое дело).

В отличие от трех предыдущих пусков тяжёлых кораблей-спутников отработочный полет девятого марта, как и последовавший за ним полет двадцать пятого марта 1961 года, выполнялся по одновитковой программе, полностью идентичной программе будущего полёта с человеком: генеральная репетиция потому и называется генеральной, что все в ней происходит точно так, как будет на премьере. Идентичны были и конструкции ракеты-носителя и космического корабля, за исключением, правда, двух пунктов.

Во-первых, и это было главное отличие, рабочее место космонавта занимал не живой человек, а искусно сделанный манекен, у которого не только одеяние (скафандр, герметический шлем), но даже вес и положение центра тяжести были «человеческие». И второе: поскольку манекену, в отличие от человека, как известно, ни пить, ни есть не требуется, небольшой контейнер, располагавшийся в кабине «Востока» справа от кресла космонавта и предназначенный для хранения еды и питья (космонавты, кажется, с лёгкой руки Быковского прозвали этот контейнер «гастрономом»), по прямому назначению не использовался. Вместо продуктов в нем помещался станок с подопытной собакой: Чернушкой в полёте 9 марта и Звёздочкой — 25-го.