Во тьме окаянной - Строганов Михаил - Страница 1

Михаил Строганов

Во тьме окаянной

© Михаил Строганов, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Глава 1

Гость

Свет, пробиваясь сквозь густую слезящуюся пелену, силился развеять дремоту, тревожил, играя с набегавшими несвязными видениями. Свет хотел быть увиденным; пробовал на прочность тьму – тьма сгущалась…

Пламя негасимой лампады жадно глотнуло масла и вспыхнуло с новой силой. Аника вздрогнул, зашевелил губами и поднял тяжелые оплывшие веки. Ему почудилось, что он стоит в пещере, в причудливом гроте, кажущемся бесконечным и внезапно оканчивающимся каменной стеною. Где-то за ней, за серой холодной стеной испытующим светом глядел на него Судия праведный.

Аника поправил на груди святой иерусалимский крест и мощевик: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя; яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой передо мною есть выну… Окропи мя иссопом, и очищуся; омыеши мя, и паче снега убелюся…»

Не дочитав псалма, Аника перекрестился и крикнул сына:

– Семенушка!

Ослабший после дремоты голос дрогнул, поглотил звуки, оставляя слышимым лишь окончание «ушка».

Тяжелая дверь приоткрылась, и в комнату просунулась нечесаная голова дворового холопа. Офонька по-собачьи преданно взглянул на Анику и стремглав помчался по ночным хоромам в Семëнову опочивальню…

– Семенушка, – уже отчетливо проговорил Аника, – посмотри, не прибыл ли на двор Гость?

Семен поклонился, накинул бобровый полушубок и вышел из терема. Снежная крошка ударила в лицо, ослепила, сбила дыхание. «Не к добру разгулялося!» – Строганов перекрестился и крикнул выбежавшему в исподнем Офоньке:

– За отцом неотступно гляди, не то ребра пересчитаю!

За снежной пеленой двор, прозванный в народе строгановским кремлем, показался нескончаемо большим и пустынным, призрачным наваждением пурги, дурачащим и уводящим взгляд в бесконечную мерцающую рябь… Ветер сбивал дыхание, обрушивая с небес на землю новые снежные волны.

Вьюга, словно ненасытная баба, сдирала одежды, заключая трепещущее тело в ледяные объятия, манила смертельной нежностью, дарующей забвение и вечный покой. Семен знал, что многие, застигнутые снежной бурей, беспричинно ложились в снег возле своих домов и замерзали насмерть. Ведал умом, но сердцем не мог постичь этого самоубийственного влечения, отчего тайно желал испытать запретную страсть смерти…

Воротные Детина и Цеп кутались в тулупы, окоченело топая ногами, жались к стенам, от ветра опираясь на бердыши. Отдышавшись, Семен, подошел к страже:

– Не прибыл ли какой человек, православные?

– Что вы, Семен Аникиевич, – прохрипел Детина. – В такую пургу сам черт из преисподней на свет не выглянет!

– Куды нонче поедешь? – согласно закивал Цеп. – На дорогах снежить, что кобыла по гузно увязнет…

– И то верно, – ответил Семен. – Бог помощь держать дозор!

Он махнул рукой, с охотой поворачивая в терем, прочь от смертельного соблазна к домашнему теплу, мягким коврам, убаюкивающим огням свечей.

«Нет, не прав отец. Не приедет Гость. Не сегодня…» – такая мысль была Семену страшна и диковинна одновременно. Слово отца было для братьев Строгановых больше закона: он никогда не ошибался. Сегодня по всей Руси Аника был единственным, чье слово без гнева выслушивал Грозный царь.

Раскрасневшийся от стужи Семен вошел в светелку, принося ярую свежесть, от которой у Аники приятно защипало в носу.

– Офонька! – властно крикнул старик. – Не дрыхни, поспешай зажечь больше свеч. Не пристало в потемках принимать!

Семен покачал головой:

– Пурга кромешная, света Божьего не видать. Кони пугаются, дичат… Прости, отец, не придет Гость. Не сегодня.

Аника поджал губы:

– Пурга на Сретенье… Дороги замело, зима с летом встретиться не смогут… Семен! Неурожайным год будет, вели приказчикам скупать зерно…

– Хорошо… – Семен почтительно выдержал паузу. – Я могу идти?

Аника задумчиво разглядывал запечатленный в перстне сапфир:

– Нет. Ждать будем…

Семен поклонился и сел в кресло подле отца. Старик опять задремал, его губы бессвязно шептали слова молитвы вперемешку с размеренными указаниями приказчикам. За окном надрывалась вьюга, как одержимая билась в стены, выла, заглядывая пустыми очами в спящие окна терема, пугая и соблазняя до смерти.

В светелке было покойно. От большой, покрытой расписными изразцами печи шло утробное густое тепло. В подсвечниках оплавлялись восковые свечи, и, следя, как в танцующих тенях оживают травы на изразцах, Семен вспоминал о прошлогоднем лете…

Он входил в возраст мужа и по старому строгановскому обычаю должен был на Ивана Купала схлестнуться на смерть с медведем, чтобы доказать свое право на равенство с братьями…

В тот день Семену не везло: вначале закормленный медведь не хотел драться, но, почувствовав лютую боль, рассвирепел и пошел в решительную атаку. Под тяжелой лапой рогатина дрогнула и переломилась пополам, Семен потерял равновесие, и смертельно раненный медведь стал подминать под себя. Время остановилось, потом дернулось и потекло по лицу липкой огненной влагой. Семен успел посмотреть на отца, увидеть, как брат наводит на медведя пищаль и как отец отводит пищаль рукой в сторону. Видел, как суровая дружина замерла в готовности с направленными на борющихся жалами копий…

Выстрела не последовало, дружина не двинулась, отец немигающим взглядом смотрел на окровавленного сына… Семен так и не понял, какая сила вложила ему в руки широкий поясной нож и помогла вынырнуть из медвежьих объятий, а потом заставила без устали кромсать умирающего зверя…

Когда схватка была окончена, Аника подошел к сыну и поцеловал его в окровавленные губы: «Достоин еси!» Он наклонился и положил в расшитую крестами ладанку горстку земли, в которой смешалась медвежья и строгановская кровь. С того дня Семен ничего не боялся, но неотступно ощущал в своем горле приторный смертный дух…

Аника тяжело вздохнул в набежавшей дреме и закашлялся – после кончины жены на глазах превращался в дряхлого старика.

Семен подошел к отцу, подал травяной настой. С трудом сделав несколько глотков, Аника успокоился, перестал кашлять, его глаза прояснялись, и лицо обретало прежнее обеспокоенное выражение.

– Прибыл уже? Чую, уже здесь…

– Нет… – Семен осекся на слове и добавил. – Пурга…

За спиной Аники послышался легкий шум: из темного неосвещенного угла мелькнула тень, на глазах обретая очертания и форму. Семен вздрогнул, от неожиданности перехватило дыхание, совсем как тогда, в медвежьих объятиях. Невысокий сухопарый мужчина в черном кафтане без всяких украшений не спеша вышел к Строгановым из тени.

– Данилушко, здравствуй! – Аника с трудом поднялся на ноги и подошел к Гостю. – Знал, не оставишь в худые дни. По слову на святое Сретенье прибыл!

Старик трижды поцеловал Гостя и указал перстом на кресло подле себя.

– Садись, притомился-то с дороги… Офонька! Что стоишь как дубина стоеросовая? Неси сбитень!

Строганов ласково посмотрел на Гостя и участливо спросил:

– Как добрался до нашей землицы, Данилушко? Я отчаялся ждать – кругом опричненые заставы выставлены, без царевой грамоты сразу в съезжую избу везут, а там допрос с пристрастием да дыба… Как застав избежать сумел?

– Я их не избегал.

Аника переглянулся с сыном и перекрестился: «Прости грехи наши…»

Офонька принес горячий сбитень в глиняных кружках, украшенных узорами из волнистых линий и косых крестов. Подал кружки, поклонился и замер в ожидании хозяйского приказа, тайком разглядывая незнакомца. Семен, заметив холопью любознательность, сердито махнул рукой: