Чудо как предчувствие. Современные писатели о невероятном, простом, удивительном (сборник) - Водолазкин Евгений Германович - Страница 33

Он очень сильно напился в тот вечер, Вероника с мамой вдвоем с трудом довели его до сарая. Весь вечер он общался в основном с мамой. Вероника выходила в кухню редко и ненадолго. Она успела услышать, что про войну он говорит в основном, что всё плохо. И еще вдруг, уже выйдя за дверь, услышала странное. Он сказал маме: «Там черная дыра. Кротовая нора. Тра-ра-ра. Пропасть, и в ней звезда, а вокруг сон. Зачем я снова вернулся сюда? Здесь больше нет никого. И нет ничего». И нетрезво зашептал-запел, путая слова, что-то им знакомое из юности, стихотворение-песню девушки-барда, которую он когда-то любил, с которой они когда-то учились вместе, еще до Вионы, а потом эта поэтесса выбросилась из окна студенческого общежития, и он зачем-то бесконечно рассказывал Вионе о ней:

И в этом напевном шепоте тайно длились другие, никогда не произнесенные вслух между ними строчки. Их знала только Ольга-Виона, которая тоже в те годы пробовала сочинять песни, похожие на стихи той поэтессы, о которой он бесконечно говорил. Про босоногого мальчишку, устроившегося на камне, смотрящего в небо. Мальчишку с глубокими и светлыми глазами мечтателя, для которого сны — только иная явь, и тростниковая свирель в его руках поет протяжно, легко и горько, как весенний ветер…[8]

В ту ночь Веронике приснился аквапарк в странном сумеречном свете. И было понятно, что это внутреннее море души. Рядом с ним был большой внутренний двор. И в нем оказался тот поезд из Мариуполя, который вчера среди прочих фоток Ветер показывал на телефоне. Этот поезд в Мариуполе просто стоял на рельсах, рядом с Азовским морем. Контрастный, резко выделяющийся на фоне серого моря и неба очень яркими, красивыми красками и при этом пострадавший от войны, поржавевший, с выбитыми стеклами. Это был самый красивый поезд на свете — поезд всего существования мира, вставший навеки. Во сне Вероники этот огромный поезд умещался в гораздо более маленьком пространстве внутреннего двора. Это было странно: поезд был больше, а двор меньше, но при этом поезд помещался там целиком и занимал только его часть, вдоль края. В этом дворе была осень, лежали желтые листья. А в центре двора была не то будка, не то ржавый остов машины, и на крыше этого сооружения или остова в центре цвели черные и синие маки. И это было все так красиво — ржавый поезд с выбитыми окнами, в которых отражается небо, и ковер желтых листьев, и черные и синие маки.

Последний раз съездили на дачу в Самайн: мама всегда говорила Веронике про дни Самайна и Бельтайна. Для нее это были полюса магического года, когда врата в мир духов наиболее открыты для людей. В эти дни она старалась быть на даче или хотя бы съездить в лес. Всю свою юность она ездила на праздники в лесу в эти дни с друзьями-ролевиками. Когда Вероника была маленькой, мама несколько раз брала и ее на эти лесные сборища, а потом перестала куда-либо ездить вообще. Если кто-то из старых друзей приглашал ее в такие компании, она обычно отвечала: «Устала я от всего этого». Песни сочинять она в основном тоже перестала, сочинила пару песен за десять лет и спела их только для тети Наташи. В основном сидела дома и принимала учеников. Иногда приходили гости. У девочки было ощущение, что у мамы вообще вызывала тревогу необходимость куда-то ходить, кроме знакомых, давно обжитых мест: микрорайон в городе, парк рядом с домом, любимая дача, всегда ходить одними и теми же дорожками, знакомыми путями…

Вероника помнила палаточные лагеря, красивых необычных людей в волшебной одежде. У мамы было длинное зеленое платье, которое она сама сшила по найденным в книгах ирландским выкройкам XVI века. Были и другие платья эльфийских принцесс, волшебниц, фей… Вероника вдруг поняла, что тема с Феей в ее жизни пришла также из этого волшебного леса с Самайнами и Бельтайнами. Казалось бы, это было очевидно, но настолько разумелось само собой, что Вероника об этом даже никогда не думала.

Она вспомнила мамин рассказ про Самайн: в этот день меняется власть в мире Фей. Феи Благого двора уходят, летнюю красоту жизни покрывает тьма. Осень, зима, великая смерть, приводящая к власти других Детей Грёзы, фей Неблагого двора. Момент перехода — разлом и встреча благих и неблагих. Летние белокурые феечки радовались, жили светло, бесконечно танцевали среди цветов. Но чем ближе подступала осень, тем грустнее они становились. Оттого позднее лето всегда наполнено неуловимой печалью, и очертания мира становятся прозрачней и ярче. Феечки чувствуют, что они устают, что скоро им пора спать, что весь их светлый хрустальный мир скоро погибнет, потому что другой, темный двор подходит все ближе и скоро они не смогут сопротивляться и должны будут уйти. С приходом осени все чаще светлые феечки засыпают среди опавших листьев, под кронами еще светлого леса. Приходит Самайн, и начинается страшное Волшебство черных фей, их безумие, отчаяние, ничем не ограниченная свобода, в воздухе носятся черные тени, рукава-крылья, звучат литании тьмы, и последние белокурые феечки замолкают, забывают про все и засыпают.

В те последние выходные на даче мама позвала Веронику погулять в Сыроежкин лес. В этой части леса традиционно было много грибов, и далеко не только сыроежки. Вероника с мамой зашли поглубже в лес и развели костер. С собой были бутерброды, печенье, чай и немного ягодного ликера. День был светлый, мягкий, но воздух уже казался колким от холода. На полянке рядом с костром порхали осенние бабочки. «Прощай, солнце», — говорила большая сосна, под которой они сделали приют. — «Прощай, лето», — говорил мир. Маленькая бабочка села на руку Ольги-Вионы, как раз когда она открыла ликер и сделала пару глотков. Вероника в этот момент подумала, что бабочка тоже хочет пить, хочет сладкого ликера, а для мамы этот ликер как нектар из цветка для бабочки. И что впереди для этой бабочки — может быть, зимовка, а может быть, смерть. А в желтых осенних листьях под кронами облетающего леса спрятаны лица белокурых существ, заснувших посреди светлого дня радости и игры, который никогда не должен был закончиться. Сердцем они, конечно, чувствовали, что приходит конец, но также чувствовали, что этого просто не может быть, продолжали играть, танцевать, а потом ложились куда-нибудь отдохнуть и на миг закрывали глаза. Происходило это внутри разрушенной и навек застывшей вспышки, где бесконечно любящий Создатель всех снов, историй и сказок, у которого в час рожденья были волосы белые, как снег, и очи — белоснежные звезды, и хотя сам Он был мертв, и им, и Ему в акафисте за Единоумершего обещали, что солнце зайдет лишь на миг и каждый вернется в отечество свое, где светлое солнце, правда Божия просвещает поющих: Аллилуиа.