Возвращение (СИ) - Гончарова Галина Дмитриевна - Страница 12

Тело Марины было прекрасно и совершенно, но и лицо было достойно!

Высокий лоб, тонкий прямой нос с крохотной горбинкой, громадные черные глаза, полные губы, точеный подбородок с ямочкой - все было правильно и соразмерно, красиво и изящно.

И словно мало было этого совершенства - грива черных волос, которые ниспадали до пояса крупными кудрями. Завивались кольцами, обрамляли точеное лицо...

Наверное, единственный недостаток, который был у женщины - это родинка. Достаточно большая, с ноготь мизинца, как раз между грудями. Впрочем, некоторые мужчины находили ее очень сексуальной.

К примеру, его величество Борис Иванович с удовольствием следил за супругой.

Марина дошла до столика, зачерпнула квасу в ковшик и вернулась к мужчине. Подала с поклоном, как положено.

- Испей, любый.

Холодный квас пришелся к месту.

Борис сделал несколько глотков и протянул руку к женщине.

- Иди сюда, радость моя.

Марина засмеялась, тряхнула чернильной гривой.

- Уже?

Борис поневоле ощутил желание. Вроде и было уже у них все, а стоит лишь посмотреть, лишь услышать - и все дыбом встает! Да тут и колода глянет - встанет!

- Иди сюда.

Марина рассмеялась и скользнула к нему, на кровать. И снова завертелось сладкое хмельное безумие.

Уже позднее, вытянувшись на кровати, Борис скользнул губами по родинке супруги.

- Мара моя... сына от тебя хочу.

Женщина чуть заметно поморщилась. Но царь этого не заметил, и погладил ласково упругий животик.

- Разве дело это? У отца в мои года шестеро нас бегало, а у меня никого. Федька наследник...

- Порченый, - прошипела женщина.

- А другого нет. Случись что, он на престол сядет, тогда Россе худо придется. Все ветром пустит...

- Рожу, рожу я тебе ребенка. Сына.

- Пойду к заутрене - помолюсь. Может, уже сегодня...

Женщина рассмеялась глубоким, грудным смехом, опьяняя мужчину. И потянула его к себе.

- Попробуй!

Уже позднее, когда вконец измотанный супруг уснул, ее величество, как была, голая, подошла к окну, потянулась всем телом, хищно оскалилась.

- Хорошо...

И чуть позднее.

- Фёдоррррр... Наследничек...

И так это предвкушающе прозвучало, что Фёдору стоило бы задуматься. Но он ни о чем таком не знал. Даже и не догадывался.

Отражение царицы хищно улыбалось ночному небу.

***

Смотрела в небо и другая царица. Только вдовая.

Государыня Любава Никодимовна.

Сняла черный вдовий плат, распустила по плечам каштановые кудри, обильно тронутые сединой. Не со всяким собеседником так можно было, но с боярином Раенским - то дело другое. Любава в доме его отца росла, старого Митрофана Раенского, тот ее браку и порадел.

И с Платоном Раенским она была в самых что ни на есть хороших отношениях. Они после замужества Любавы много чего получили. К казне пробились, черпали из нее, если и не горстями, то ладошками, чины получили, звания, земли. Любава родне посодействовала.

Да и она сама кое-что получала от Раенских.

Вроде бы род небогат, но зато Раенских много. Они горластые, вездесущие и приметливые. Там слово, здесь два, вот и донос готов. А донос это хорошо, это полезно.

Когда ты о чужих грешках знаешь, это хорошо. Плохо, когда люди о твоих знают, или хотя бы догадываются. Но Платоша если о чем и догадается, так промолчит. Выгодна ему Любава, очень выгодна, и Федя ему нужен. Только вот...

- Федю бы женить надобно, сестрица.

Сестрица Любава ему была скорее, троюродная, а то и более дальнего родства, но кому это важно? Когда Любавушка и при ней маленький Данилка сиротами горькими остались, кто их в свой дом принял? Правильно, боярин Митрофан.

Не попрекнул ни родством, ни куском, с родными детьми воспитывать приказал. Жена его, конечно, злилась, ну так до поры. Пока на Любаву царь-батюшка Иоанн Алексеевич внимание свое не обратил, жениться не пожелал. Тогда-то тетка горлицей запела, соловушкой разлилась. А с Платошей Любава и до того дружна была, сильно дружна. Умен был боярин Митрофан, и сын его не глупее батюшки. Оба они Любаву оценили по достоинству, поддержали, да и не прогадали.

- Надобно. Да только вот на ком? Сам все знаешь о племянничке. Люблю я сына, а только и недостатки есть у него. Есть...

Платон кивнул.

- Нужна девушка скромная, из старого рода, но не слишком богатого, чтобы добрая слава о нем шла. Чтобы мужу не прекословила, ну и плодовитая, конечно.

- И где ж такую найти? Сам знаешь, боярышень я Феденьке показывала не одну и не две - никто ему не люб, никто не глянулся.

- Знаю... искать будем!

- Ищи, Платоша. Сам знаешь, у Бориса сыночки нет, не рОдит его стерва пустобрюхая. Случись что - Феде на трон садиться, а когда так, лучше ему женатому быть. И с дитем, а то и с двумя.

- Знаю. Только вот...

Мужчина и женщина переглянулись со значением.

Есть слова, которые лучше не произносить. Даже между своими.

А как сказать, что тянет наследника не к приличным боярышням, которых и в жены взять можно, и от которых детей хорошо бы дождаться, а к таким прости Господи, что плюнуть хочется?!

Лембергские, франконские, да и прочие иноземные девки бесстыжие, полуголые, продажные развратницы... и не все девки уходят от него целые. Не все - на своих ногах. Потому как вкусы у царевича очень и очень своеобразные.

Но как сказать царице, что тянет ее сына куда-то в грязь? Как намекнуть?

Лучше о таком и не говорить, целее будешь. Платон и не говорил. Просто думал, что девку надо искать безропотную. Чтобы если и поймет чего, молчала. И опять молчала.

Тоже целее будет.

Истерман смеется, мол, нормально все для парня, перебесится - успокоится, но сколько ж ему беситься-то? Десять лет?

Двадцать?

Им жена сейчас нужна, и наследник тоже. Только вот... сможет ли Федя?

Нет ответа. А время все уходит и уходит, его уже почти и нет... и кроме вкусов наследничка еще и другие обстоятельства есть, о которых осведомлен Платон. И молчит. Не стоит о таком даже на исповеди думать. Целее будешь.

Женить, как можно скорее женить Фёдора. Может, и правда остепенится? Хотя верилось в это... да, вообще не верилось! Но помечтать-то можно!

Так и сидели двое, так и мечтали.

Вдовая царица - о власти, о том, как на нее будут смотреть - со страхом, с уважением, как давно уж не смотрели, со дня смерти мужа. Сейчас так на царскую женку смотрят - опасна, гадина! А ей, Любаве, крохи былого почета и уважения. А она не такого заслуживает, не к такому привыкла!

Ее родственник - о власти. Ну и так, по мелочи. О деньгах, поместье, холопах, драгоценностях... у каждого свое счастье. Только вот платить за их счастье должен был кто-то другой. И согласия Раенские спрашивать не собирались.

Власть же!

Власть!

Счастье...

***

Рудольфус Истерман сидел у постели Фёдора. И когда тот открыл глаза, схватил его руку, прижал к сердцу.

- Друг мой! О, я счастлив!

- Руди....

- Никогда, более никогда я не стану так рисковать! Мое сердце едва не разорвалось сегодня от горя!

- Руди, что это было?

- Это какой-то ворь... тать по-вашему. Они напасть, тебя ранили, - Руди заговорил с отчетливым акцентом, хотя обычно его росский был безупречен. Но когда Истерман волновался, срывался на привычный говор и забывал слова. - Неопасно. Мы перенесть тебя сюда есть.

Фёдор медленно прикрыл веки. Прислушался к себе.

Ничего не болело. Наоборот, было спокойно и уютно.

- Руди, кто она?

Врать Истерман не стал. Если бы царевич не вспомнил ничего - дело другое. А Фёдор вспомнил.

Поймите правильно, Руди не считал ложь таким уж плохим занятием. Не сказал? Значит, и не надо. Не всякое слово наружу вырваться должно. Не о каждом деле говорить следует.

Но врать, когда собеседник точно знает, что ты ему врешь?

Это неправильно. Совершенно неправильно. И пользы не будет, и доверия лишишься...