Благодать - Линч Пол - Страница 72

Голос его добирается к ней шепотом.

Склони колени, дочерь.

Затем говорит, мы так долго этого ждали.

Затем говорит, сними одежду с себя, дочерь.

Его слова поражают ее, словно вопрос, на какой нет ответа. Она следит теперь за тем, что пробуждается в его молчании, в его очерке, он встает и движется к ней, черная его фигура не свет Божий вовсе, а непроизносимая тьма, и она не в силах дышать, не в силах двигаться, рука, что тянется коснуться ее плеча, – рука старика, змеиное касанье или клеймо огня, рука его мягка на плече ее, однако же отшатывается она, словно ее ударили.

Он отступает, шепчет, успокойся, дочерь.

Все время прошедшее и последующее замирает в этой комнате, брешь между ними – неведомая пустота, в коей ничто не проявлено и все проявляется, и это голос Божий, ревущий лев, и великое безмолвие природы, брешь между небесами и землею. Долгий миг, и ей кажется, что он промеряет каждую ее мысль.

Говорит вновь, сними одежду с себя, дочерь.

Она чует его достигающее дыханье, он опять приближается к ней, хлеб, молоко и какой-то кислый запах. Чувствует его взгляд без всякой нужды видеть его, а затем он останавливается и отходит к окну. Тянется к лампе и зажигает ее, повертывается и мечет в нее взгляд. Долго смотрят они друг на друга. Она хочет встать с колен, но не может, всматривается в линии, паутиной исчерчивающие его глаза, и задумывается, не настигла ли его вдруг старость, волосы и борода седее обыкновенного, спина самую малость согбенна.

Он говорит, отчего не делаешь, как тебе велено?

Глаза ее отвечают, какое отношение тело мое имеет к моей исповеди? Никогда о таком не слыхала.

Он говорит, ты невежественное дитя, жалкая тварь, червь, отребье, извлеченное из канавы, безбожница и грешница – скажи мне, что знаешь ты о воле Божией?

Ее глаза отвечают, я знаю, что вновь жива, но с волей Божией это может ничего общего и не иметь.

Он говорит, ты жива благодаря мне, я дал тебе эту силу – если б не пришел я за тобой, ты б сейчас была в аду, погибала б ежедневной погибелью. Если б не я, ты б лежала в могиле, те копатели закидали б тебя землей, в рот тебе, в глаза, под груз земли б заточили тебя с грехом твоим вместе…

Он умолкает.

Ее глаза отвечают, так чего Бог хочет от моего тела, коли уже им владеет?

Он говорит, ты ведешь себя так, будто знаешь волю Божию, но воля Его тебе неведома, Бога ты можешь познать лишь через тех, кто вещает от Его имени.

Ее глаза отвечают, я знаю: то, чего хочет Бог, и то, чего хочет человек, не одно и то же. С чего Богу хотеть того же, чего хочет человек? С чего Богу вести себя как человеку со всеми разнообразными скорбями его?

Миг он безмолвствует. Затем говорит, я знаю, нечистый навещает тебя, когда ты спишь, вот почему просыпаешься ты, что ни ночь, от собственного крика.

Ее глаза отвечают, то, чего хочешь ты от меня, грех.

Наконец он отводит от нее взгляд. Говорит, ты пришла сюда за исповедью, но не предлагаешь ее. Принимается медленно опускаться на свой тюфяк, машет рукой, чтоб уходила. Слышит она лишь вздохи старика. Видит себя на коленях, раздумывает, согрешала ли она, раздумывает, почему чувствует в себе столько стыда, дальше ли она теперь от благодати или нет. Вдруг он садится и вперяется в нее, тянется к лампе и ее задувает. Голос его громок во тьме.

Пошла вон.

Звук сильного дождя сквозь тьму – холодная рука, стискивающая ее. И ныне, и присно, и во веки веков[64]. Мысль выпадает из молитвы, пока не остается слышен ей лишь дождь. Она опускает лоб на ладони. Теперь дождь несет в себе звук вечности, несет звук и очертанья других мест, гор и холмов и болот, откуда родом ты, звуки других голосов, взгляды, которые другие люди устремляют на дождь в других местах, и как дождь несет на себе их взгляды, роняет их здесь. Она открывает глаза и вперяется в черное окно, в скрытый дождь, думает она, жизни наши скрыты, и все падает.

Вот когда видит она его. Призрак Барта в дожде.

Наблюдает она, как влечется через двор, едва волоча ноги, Мэри Уоррен, как двигается она сквозь мир, не замечая взглядов, что хлещут ее. Вот Мэри Уоррен подходит к ней, нянча сиротку-ягненка, словно это дитя, поит его из бутылочки, громадные руки ее умело нежны. Она слыхала, как Мэри Уоррен рыдала всю ночь, когда издохла мать ягненка. Мэри Уоррен тихонечко тянет ягненка за розово-белые ушки, и ягнячьи черные глазки-пуговки закрываются от восторга. Она стоит и смотрит на Мэри Уоррен, и внезапное знание осеняет ее. У Мэри Уоррен когда-то было дитя.

Мэри Уоррен говорит, Энн Бойс говорит, люди в Нокшейне продавали нарубленные гробы на дрова. Ходили по дворам, выспрашивали. Энн Бойс говорит, приходили и сюда, и она видала могильщика, который говорит, что они повсюду костей наоставляли, все равно что собака. Кто-то оставил выкопанный череп посреди поля. Чья-то голова – вообрази.

Грейс перестает слушать, бо лик Отцов занимает все ее мысли. Как бросил он взгляд на нее при первой молитве, взгляд обвиняющий, враждебный. То же будет на вечерней молитве и за ужином. Эк человек способен смотреть на тебя при всех двояко. Эк заставляет ее осознавать все ее движенья, как ходит она, как сидит, как произносится каждая мысль у ней в голове. Она глядит на поле и видит Отцову голову, отрубленную на тарелке, и серую ворону, что выклевывает ему глаза.

Серая ворона говорит, враки, враки.

Вдруг Мэри Уоррен прекращает лопотать и тянет к Грейс руку. Рот у нее вычерчивает слово предостереженья, однако не произносит его, глаза ее смотрят, как Отец и Мэри Ишал идут к ним без улыбки, Мэри Ишал – скрестив руки, Мэри Ишал цокает языком, проходя мимо Грейс, словно объявляя, что грехи ее остаются неисповеданными.

Трудно сказать, который час, когда идет она к нему в комнату, его дверь гладко открывается в заключенную внутри тьму, Отцов выжидающий очерк – другой извод тьмы.

Она думает, толку-то в твоем возвращенье, ты же знаешь, что это.

Она думает, все грехи с тобой, как тебе жить без исповеди?

Она склоняет колени пред ним и зажмуривается от уже-тьмы, будто, закрыв глаза, можно зажмурить и слух, бо если сейчас услышишь его, обязана будешь следовать его воле или же выбрать не следовать ей, и тогда окажешься на дороге, крысой в канаве, не лучше, чем прежде.

Он говорит, ты вынудила меня ждать. Затем говорит, сними одежду свою, дочерь. Дыханье его, словно пес, неотступно к ней придвигается, звук его движений следует за песьим дыханьем, и ей кажется, что она чует, как в каждом движенье свернулась расправа, готова стать осязаемой, кулак или пинок в голову. Она напрягается перед ударом и не осмеливается открыть глаз, но то, что происходит, безмолвие, а затем желтизна-мягкость озаряет ей веки, она открывает глаза и видит, что он зажег лампу, распростер глянец света вокруг своего тела, словно последний свет над старыми утомленными холмами.

Долго смотрит он на нее. Говорит, боюсь, ты прошлой ночью привела сюда с собой нечистого. Боюсь, он здесь среди нас, разводит ложь, недоверие, подозрительность. Это нечистый владеет твоим языком. Это нечистый пойдет с тобой, когда я отправлю тебя на дорогу. Подумай об этом. Душа твоя в аду.

Ее глаза говорят, как может так быть, что у мужчины власть над твоей душой, но ты располагаешь собственным телом, женщина должна быть способна молиться Богу день напролет, не будучи Ему женой.

Думает, а если ты поняла все неверно про Бога и про Отца, при всем, что ты натворила, что Отец все-таки свят и святы все люди вокруг него, а проклята будешь ты.

Высматривает в лице у Отца ответ, разглядывает его волосатые уши, лицо его мятое, его глаза, что впивают кожу ее, руки, способные ее избить.

Вот тут-то он и кричит. Пошла вон.

Назавтра день приносит мерзкую полутьму, словно зиму. Она проводит день на камне, у всех на виду. Нет ей дела, кто там застанет ее за куреньем. Сроду не чувствовала она себя так далеко от Бога, так далеко от жизни, какой хочет жить. Разглядывает разломленный небесный свет и видит в дальней дали брешь между землею и небесами. Потягивая трубку, выдыхая голубой дым, что прочерчивает в небе ее угрызенья. Думает, осталась всего щепоть табаку, но Хенри Благ прозванье свое оправдает.