Благодать - Линч Пол - Страница 31

Он ей, я сказал, стало быть, вот как выглядит конец света… мне всегда было интересно.

Чистополье заперто под неповоротливыми тучами, те донимают его снегом. Стайка хижин в стороне от дороги, Грейс стучит в каждую дверь, но лишь одна открывает ей закрытое лицо. Взгляни на себя хорошенько, говорит Колли. Ты вся в крови и дряни. Так быстро на этот раз продернуло ее холодом. Дорога громадность безмолвия.

В поле зрения попадает работный двор, погруженный в смятую тишину. Она видит горы шлака, уже тронутые белизной, рабочие лачуги, где может найтись кров, а то и огонь. Высматривает признаки дыма. Две черные собаки вдруг бросаются к ней, клацая зубами, и отлаивают ее прочь от забора. Она плюется в них, видит старый джутовый мешок, застрявший в решетке, тянет его холодеющими пальцами и обустраивает чепцом у себя на голове.

Минует набирающий белизны погост, что в уединении отлого уходит прочь от дороги. Она думает, где есть смерть, там должны быть и люди. Прищуривается прочитать на ходу одно-другое надгробие. Фултон. Дайкс. Платт. Человек по имени Уилсон Стрингер. Что это за имя такое? Год смерти – 1762. Пытается пройти умом вспять все это расстояние, мир, до того чужой и старомодный, пытается вообразить этого Уилсона Стрингера, как бы нес он себя по этой дороге. Представляет незнакомца в нелепых одеждах, тот оказывается Клэктоном. Он сбрасывает шляпу и улыбается окровавленными зубами. А ну брысь, говорит она.

Клэктон уж некоторое время как оставил ее в покое. Она думает, что бы Клэктон сейчас сделал, веди он до сих пор их маленький отряд?

Говорит Колли, никто, кроме мертвых, не ходит по дорогам в такую погоду, да и то не видела и не слышала я ни одного умертвия.

Он говорит, я б на это не полагался, – с чего ты взяла, что сможешь их отличить?

Зубы у нее принимаются выщелкивать джигу. Она быстро сжимает и разжимает кулаки.

Грейс.

Чего?

Знаешь что?

Что?

Так жить нельзя.

Найдется какое-нибудь место, вот прямо за тем дальним поворотом.

Решил я сказать тебе, пока мы не померли от холода, пока не нашли нас под снегом: тут лежат останки двоих напрочь тупорылых, пусть покоятся они с миром в своей тупости.

Спасибо за напоминание.

И еще знаешь что?

Что?

Так жить нельзя.

Она всматривается в крестьянскую усадьбу, угнездившуюся на белеющем холме. Смотрит, как снег ложится тишью поверх тиши, видит себя, как стучится она в ту дверь или пробирается на сенной чердак, пока мысли ее не наталкиваются на звук выстрела или на тень кулака, и вот уж идет она дальше, бо нет в подобных домах места для таких, как ты. Эта тревога, что червяком возится теперь в твоем нутре. Ты, похоже, отыскала самое одинокое место в Ирландии.

Грейс.

Что?

Так жить нельзя.

Она набредает на хижину и знает, что та заброшена, а если даже и нет, ты все равно в нее зайдешь. Как стоит эта лачуга бездымно в снежном воздухе, хранит собственную тишину. Грейс свернула с дороги, двинулась по тропе, надеясь на какое-нибудь селение. Грезила о выстроенных квадратом беленых домиках и о Северной звезде, что блестит в снежно-голубеющем свете, и об огне очагов, мерцающих в окнах, чей-то голос зовет ее, заходи, погрейся. Вместо этого обнаруживает запутанную глухомань, все напитано одной и той же стертостью белизны, и тропа, и изгороди, и ежевика, тернящая сквозь них. Колли говорит, ты не той тропой идешь, и она пошла другой. И тут возникает из белизны она, эта глинобитная хижина у рощи, окнами на далекую пашню. В совершенной глуши, думает Грейс, и вот что такое холод до костей, и эта хижина обязана сгодиться.

Колли говорит, подойди и на всякий случай постучись.

Ты помалкивай.

Приближаясь к двери, она откашливается, стучит костяшками семь раз, на удачу.

В ожидании хоть какого-то звука темнеющие деревья источают тишину. Что-то перепархивает, она не знает, что это, – темное, подобное тому, из чего вылепляется то чувство, что прежде мысли, не сама мысль.

Она говорит, никого тут нет.

Голос у Колли вдруг напрягается. Грейс, мне тут не нравится, я сказал, нисколько не нравится, а ну…

Большим пальцем она сдвигает щеколду.

Я хочу домой к маме и остальным.

Ты хоть когда-нибудь бросишь сыр-бор свой?

Эй? выкликает она. Свет от открытой двери очерчивает сумрак безмолвием, глинобитные стены и кровля прокопчены и до того продымлены торфом, что вонь невесть скольких лет горения впечатана в эти стены – как отзвук всех огней, и в отсутствие огня отзвук этот окоченело очевиден, – сырость и то, как дом встречает ее этим ошеломительным одиночеством, дверь на петлях своих неравновесна, первый шаг внутрь – и она чувствует пустоту хижины, чувствует, как будто весь мир вдруг опустел от людей и каков он, такой мир, – безмолвие природы, как зелень растет, заново присваивая себе имя места, словно и не было никогда всего знания, а отброшенные тени не тенями от огня и света лампы были, но тьмою отринутого солнцем, – все это в едином миге мысли у двери, и едва ли не в тот же самый миг взгляд ее прикасается к полуочертанию в темноте – к единственному стулу и выгоревшему очагу, Бригитин крест на пустой посудной полке, картина, перекошенная на гвозде и погруженная в собственную тьму, – эй? – а затем, поверх всего, сквозь все, сквозь пыль и сырость и тьму, – Ох! – вонь, что теперь добирается до нее, бесчеловечная и лютая, главенствующая в доме, – Ох! Ох! – ум отступает прежде тела, она шагает задом к двери, и тень ее съеживается в свет, словно положено ей быть лишь в этой жизни и свете этом, а не в темноте внутри, назад в чистый холодный воздух, всасывая и всасывая его глубоко, ум стремится нащупать ответ – Ох, Колли! Ох! Ох! Ох! – запах, странная сладость примешана к нему, к этому запаху, не похожему ни на что, прежде ей знакомое, словно сладость может быть едина со злом, и она знает, вдохнув, что никогда его не забудет, что это посланье от смерти, и знает она: то, что Колли говорит ей, – неправда, не запах это гниющего зверя, это – Ох! Ох! Ох! – бо знает она теперь, что запах смерти этот есть человек.

Она стоит, сжимая и разжимая ладони. Глаза не откроет.

А вот и откроешь.

А вот и нет, Колли.

Но придется.

Не могу. Не буду. Не стану.

Станешь.

Пф-ф.

Либо так – либо спи в снегу, я коченею, мы тут помрем, это ты придумала.

Но ты же сказал, что хочешь отсюда убраться.

Не говорил я.

Колли некоторое время молчит. Затем говорит, это же всего лишь тело.

В каком смысле всего лишь тело?

Это тело под одеялом, никого там нету, все равно что дохлая собака, или дохлый еж, или что угодно, стала б ты возиться, вытаскивать его вон, мешал бы тебе запах тогда?

Полную околесицу ты несешь.

Ну-ка послушай меня, это одно и то же, это логика, мы ее в школе проходили.

Она вздыхает. Не логика это. Это человек.

Колли продолжает рассуждать о чем-то еще, но слушать она не желает. Качает головой и пускается прочь от лачуги.

Снег угрустнил все вокруг, угрустнил любую надежду и благо. Лохмотья снега густеют у нее на ресницах, холодом отесывают ей лицо. Она высматривает уединенный крестьянский дом поодаль среди дола, угнездившийся, словно нарисованный, можно разобрать окошко света в комнату, где сухо и тепло, и люди едят, но, без сомненья, нет на мою долю радушия. Этот ползучий холод. Одежда на коже отсыревает. Поля без движенья, и как голые деревья могли б поучить тебя стойкости, недвижимости насквозь, ожиданию, когда время года исправится. Но деревьям не бывает холодно, думает она, а я тут как пугало какое, осыпаемое снегом. Вдруг налетает на нее видение себя, живущей как Сара. Мама до того, как Боггз ее поломал. Образ себя как женщины, полногрудой. Опрятной и довольной собой. Потрескивающий огонь, такой теплый. Справляться. Отыскивать в лесу, чем поживиться.

Она не знает, что это, но что-то шевелится в ней, словно стремится из нее убежать, какая-то громадная досада или печаль.