От Второй мировой к холодной войне. Немыслимое - Никонов Вячеслав - Страница 16

В информационном бюллетене говорилось также, что роспуск Коммунистического Интернационала (Коминтерна) не имел никаких практических последствий: ни одна из его бывших страновых секций не исчезла, напротив, все они активизировали свою деятельность.

В Вашингтоне шли активные обсуждения с участием Грю, Гарримана и Форрестола о целесообразности ревизии ялтинских договоренностей и по Дальнему Востоку, коль скоро СССР нарушает договоренности по Восточной Европе. Подробнее об этом мы поведаем ниже. Пока же скажем, что речь шла об ограничении ранее согласованных советских прав в Порт-Артуре и Дальнем, получении дополнительных уступок по Маньчжурии и Корее, а также об использовании Курильских островов военной авиацией США. Соответствующий запрос за подписью Грю был направлен военному министру Стимсону 12 мая.

Стимсон ответил, что вступление СССР в войну с Японией по-прежнему «будет иметь глубокие военные последствия», а Соединенные Штаты в любом случае не в состоянии воспрепятствовать занятию названных территорий Красной армией (за исключением Курильских островов, причем ценой «неприемлемых потерь американских жизней»). В итоге отход от ялтинских позиций был ненадолго отложен.

Трумэн, пишет известный американист Виктор Леонидович Мальков, «лучше многих оценил тот факт, что у Москвы все еще сохранялись дипломатические отношения с Токио и в случае возникновения крайнего напряжения в связке США – СССР могло произойти сближение между Москвой и Токио. А тогда из почти военного союзника СССР легко мог превратиться вновь в нейтральную державу, заинтересованную скорее в затяжке войны на Дальнем Востоке, чем в ее быстрейшем завершении».

Ну а кроме того, те немногие в администрации, кто знал о ядерной программе, полагали: если столкновение с Советским Союзом окажется неизбежным, пусть оно лучше произойдет после обретения США атомного оружия.

А до этого события оставались уже считаные недели. Ядерная программа США оставалась тем «слоном в комнате», о котором предпочитали не говорить все те, кто по долгу службы отвечал за отношения с СССР. Но о возможном влиянии бомбы на послевоенный мир много думали и говорили в своем кругу ученые, задействованные в Манхэттенском проекте, как называлась американская атомная программа.

Уже в конце 1944 – начале 1945 года ученые в лаборатории в Лос-Аламосе начали высказывать нравственные сомнения в отношении создания атомной бомбы. В мемуарах физика Роберта Уилсона описаны многочисленные споры его коллег, которые собирались на квартирах и рассуждали на такие темы, как «Что это ужасное оружие сделает с миром?», «Хорошо или плохо мы поступаем?», «Разве нам безразлично, как его используют?». Вскоре эти встречи принимали все более формальный характер, несмотря на возражения Оппенгеймера, который был против того, чтобы лезть в политику.

Физик Луис Розен запомнил обсуждение посреди дня в актовом зале вопроса: «Правильно ли поступит страна, применив такое оружие против живых людей?» Выступил и сам руководитель проекта Роберт Оппенгеймер, который заявил, что они как ученые не имеют большего права определять судьбу бомбы, чем рядовые граждане. Химик Джозеф Хиршфельдер вспоминал про такую же дискуссию в деревянной часовне Лос-Аламоса воскресным утром в начале 1945 года, когда Оппенгеймер красноречиво доказывал, что бомба, возможно, положит конец всем войнам, поскольку все будут сознавать чудовищные последствия ее применения. Так же тогда думал и Нильс Бор.

В марте сорок ключевых участников проекта собрались в лекционном зале, чтобы обсудить «роль атомной бомбы в мировой политике». Оппенгеймер вышел на сцену и заявил, что самой большой ошибкой было бы оставить сведения об атомном оружии тайной, прежде всего от Советского Союза. Если такое произойдет, то следующая война окажется неизбежной, и она будет с применением ядерного оружия. Но в любом случае следует довести дело до полевых испытаний. Важно, чтобы создаваемая Организация Объединенных Наций начала свою деятельность с размышлений о факторе бомбы.

Ученые верили в здравый смысл Рузвельта и в ООН, которая положит конец всем прежним представлениям о войне. Оппенгеймер убедил коллег продолжить работу. Уилсон напишет: «К Оппенгеймеру я в то время относился как к человеку ангельского склада, истинному, честному и непогрешимому… Я в него верил».

Когда Рузвельта не стало, Оппенгеймер произнес короткую траурную речь:

– Нам довелось жить в период великого зла и великого страха. В это время Франклин Рузвельт был в прежнем, неизвращенном смысле нашим лидером.

И процитировал «Бхагавадгиту»:

– «Человек состоит из веры. Какова его вера – таков и он». Рузвельт вдохновил миллионы людей на земном шаре верить в то, что ужасные жертвы этой войны принесут в итоге мир, лучше устроенный для жизни человека. Нам следует твердо уповать на то, что его доброе дело не прекратится с его смертью.

А после панихиды сказал одному коллеге (Дэвиду Хокинсу):

– Ну что ж, Рузвельт был великим архитектором. Может быть, Трумэн окажется хорошим плотником.

Создание нового оружия близилось к завершению. Доклады атомщиков становились все более уверенными, о прогрессе знали и английские союзники. 23 апреля британский советник Объединенного политического комитета по атомным делам информировал свое правительство, что бомба наверняка будет готова к концу лета. Неделю спустя фельдмаршал Уилсон – глава британской Объединенной миссии штабов в Вашингтоне – сообщал в Лондон, что «американцы собираются сбросить бомбу примерно в августе».

После капитуляции Германии в Лос-Аламосе царило смятение. Общим настроением было: «Мы не успели». Ведь бомбу делали, как считало большинство ученых, против Гитлера. И что же теперь, для чего она?

Венгр Лео Сцилард, первый сподвигший Рузвельта на запуск ядерного проекта, а теперь перебравшийся в Чикагский университет, был в ужасе: бомбы почти готовы и теперь могут быть сброшены на японские города. Чтобы помешать ее применению, он составил записку для президента.

Сцилард опасался не зря. Уже 10 и 11 мая у Оппенгеймера прошли совещания по вопросу выбора целей для первых бомбардировок. В официальном протоколе было записано, что бомба должна быть сброшена на «большой городской район диаметром в пять километров». Обсуждалась и опция взорвать ее в Токио над императорским дворцом. Фил Моррисон, также принимавший участие в совещании в качестве технического эксперта, предложил заранее предупредить японцев об угрожавшей им жуткой опасности – хотя бы заранее сбросить листовки. Но это предложение было с порога отвергнуто представителем военно-воздушных сил, имя которого протокол не сохранил:

– Если предупредить их, они бросят против нас все свои силы, а мне сидеть в этом самолете. Будут гоняться за нами и собьют.

Оппенгеймер поддержал военного. «По сути, – вспоминал Моррисон, – мне устроили выволочку. Не дали и рта раскрыть… Я вышел оттуда с полным пониманием, что мы практически не могли повлиять на предстоящие события».

У СССР в годы войны и после нее оказалось немало искренних друзей и даже поклонников среди идолов американской массовой и высокой культуры. Среди них были известные певцы Поль Робсон и Фрэнк Синатра, «первая леди драмы» Лиллиан Хелман, звезда кино и оперы Эдди Нэльсон, певица и киноактриса Джанетта Макдональд, да и сам Чарльз Чаплин.

Запас дружелюбия в США в отношении Советского Союза еще не был растрачен: 72 % опрошенных ответили «да» на вопрос «следует ли США сотрудничать с Россией после войны», и только 13 % – «нет». Однако общественная поддержка советско-американского партнерства начала размываться. В мае уже только 45 % американцев верили в его продолжение после войны (в марте было 55 %), считали отношения проблемными 33 % (было 15 %).

Время однозначных решений еще не пришло. В Вашингтоне сочли правильным пока не отказываться от сотрудничества, учитывая и крайнюю желательность участия советских войск в войне с Японией. Кроме того, американцы еще не до конца определились с собственными стратегическими аппетитами и были связаны общественном мнением и позицией влиятельных СМИ, где сохранялись настроения в пользу сотрудничества с СССР. За резким похолоданием последовали примирительные жесты.