Охота на либерею - Федоров Михаил Иванович - Страница 39

Расстроившись от таких рассуждений, он подошёл к Фроловской башне. Кирилл Антонов оказался на месте.

Это был высокий, крепкий стрелец лет сорока с густой русой бородой с едва заметной проседью. Одет в бурые сафьяновые чёботы и кафтан, но не в стрелецкий, а простой, какой носят жители слободы. Узнав, что Егорку прислал окольничий Земского приказа Иван Челяднин, сказал коротко:

— Добре. Приставлю тебя к сороке.

Егорка раскрыл рот:

— К чему?

Во как! Вот стоило только коснуться военного дела, сразу узнал про гуляй-город, а тут ещё сорока какая-то. Выходит, чтобы обучиться военному делу, надо много знать. Это не просто из пищали палить да на коне скакать. Хотя на коне скакать тоже надо уметь.

Кирилл улыбнулся:

— Сороковая пищаль. Узнаешь ещё. Сегодня ты мне не нужен, подходи завтра после обеда, вместе пойдём пищаль из кузни забирать.

Этого Егорка точно не пропустит, конечно, придёт, интересно же! А сейчас делать было нечего, а идти обратно в кремль, к окольничему, ему не хотелось. Егорка вышел на площадь перед кремлём. Стоял воскресный день, и в Москву съехались крестьяне из ближайших деревень — торговать. Стояли и московские ремесленники со своим товаром. Но и тех и других было немного: после прошлогоднего разорения исправных хозяйств вокруг Москвы почти не осталось.

Егорка прошёлся вдоль рядов. Вот мужик продаёт прошлогоднюю пшеницу. Знающий человек сразу скажет — лежалая, на хлеб не годная. А Егорка — знающий. Такую разве что скоту скармливать. Рядом стоят два совсем маленьких телёнка, губами шлёпают. Девочка лет пяти слезами заливается, обнимает их, какой-то вкусняшкой с ладошки кормит. А они тыкаются в её руку большими розовыми носами, мычат что-то благодарно. Вот и отец — по виду, крестьянин среднего достатка. Стоит, хмурится. Видит же, что доча расставаться с ними не хочет. А что делать? В хозяйстве каждая копеечка на счету.

Рядом с продавцом телят расположился гончар. Горшки, крынки, миски — выбор богатый. Егорка подошёл, глянул повнимательней, звонко щёлкнул ногтем по округлому боку — хорошие крынки! Видно, что мастер свои изделия обжигал на совесть. Такие протекать не будут и прослужат долго, пока кот, прыгая с лавки на стол, не заденет и не опрокинет на пол, или ребёнок неразумный не разобьёт, играя. И узор на них нарисован — с выдумкой! Не просто ломаные черты да завитушки — вон цветочек невиданный лепестки топорщит, на другом птички — то ли петух, то ли ворона, то ли сама Жар-птица. Сразу и не поймёшь, но всё равно красиво. И синенькие, и красненькие, и бурые — всякие!

За гончаром стояли две телеги с разнообразным товаром — купец средней руки привёз товар на продажу. Здесь лежали вперемешку и горшки, и шорные изделия, и ухваты без рукоятей, и внавалку выделанные овчины, и многие другие полезные в хозяйстве вещи. Егорка подошёл, заинтересованно попробовал ногтем заточку плотницкого топора без топорища, что лежал на второй телеге, и уже собирался идти дальше, как услышал за спиной:

— Егорка!

Голос был знакомым. Очень знакомым! Он обернулся, и от удивления аж глаза расширились:

— Варенька! Ты откуда здесь?

Девочка деловито сложила руки на груди и степенно произнесла:

— Да вот. С товаром пришла. Торг веду.

Она выглядела теперь иначе, чем раньше, в Сергиевой обители, когда они виделись в последний раз. Новый сарафан с рубахой, яркий платок с какими-то невиданными цветами или, может, с Жар-птицей, как у гончара, — Егорка так и не разглядел. Лишь на ногах так же, как и год назад, были обычные лапоточки. Но сразу видно — новенькие, только что сплетённые.

Пока Егорка, раскрыв рот, переваривал эту новость, она всё так же важно произнесла:

— А ты, вижу, в Москве освоился. Не бедствуешь.

Он наконец пришёл в себя и сразу стал важным.

— Да я… Вот к битве готовимся. Завтра сороку пойдём из кузни принимать. А ты как здесь?

Варя улыбнулась в ответ, но спрашивать, что такое сорока, не стала.

— Говорю же — торгуем мы. Мама дома осталась, а мы с Акинфием Дмитриевичем денежку зарабатываем. Он сейчас по рядам пошёл — прицениться, а меня оставил товар сторожить.

Кто-то сильно хлопнул Егорку по плечу, и над ухом раздался громкий голос:

— Кто такой? А ну, признавайся — красть пришёл?

Он обернулся. Высокий мужик лет сорока с чёрной всклокоченной бородой пристально смотрел в глаза и грозно хмурил брови.

— Акинфий Дмитриевич, — вступилась Варя, — это же Егорка, мы с ним вместе от татар бежали. Ну я же тебе рассказывала, и мама рассказывала. Помнишь?

Брови Акинфия Дмитриевича сразу заняли своё обычное место, а губы растянулись в широкой улыбке.

— Ну, здравствуй, Егор. А Варенька твоя мне уже все уши прожужжала про своего ухажёра.

Голос его теперь тоже был не грозным, а обычным, приветливым. Услышав про "ухажёра", Егорка покраснел, а Варя захихикала, прикрываясь своим нарядным платком. Акинфий Дмитриевич, глядя на них, по-доброму усмехнулся в бороду и сказал:

— Варенька, я с товаром постою, а ты можешь пока по рядам походить.

Потом, вспомнив о чём-то, покопался в котомке, что держал через плечо, вынул что-то, завёрнутое в чистую льняную тряпицу и протянул ей.

— А это чтобы ходить веселее было.

Варя радостно всплеснула руками:

— Яблочная пастила! Какую я люблю!

— Из Коломны только что обоз подошёл, — сказал Акинфий Дмитриевич, — такую пастилу к царскому двору поставляют.

Егорка с Варей пошли вдоль торговых рядов. Меж тем на площадь въезжали новые телеги и выстраивались для торговли, соблюдая порядок, чтобы не загораживать никому проход. Варя отломила от пастилы кусок и протянула Егорке:

— На, попробуй.

Егорка взял у неё лакомство и осторожно разжевал. Пастилу он пробовал впервые. На вкус оказалось как перетёртые сушёные яблоки с мёдом. Егорка проглотил последний кусок и спросил у Вари:

— Ну, рассказывай.

Девочка тоже доела пастилу и как раз собирала с тряпицы последние оставшиеся крошки. Взяв последнюю и свернув тряпицу, сжала её в кулаке. Вздохнула:

— Потом нюхать буду.

— Варя, ты как в Москве-то оказалась?

— Мама с Акинфием Дмитриевичем поженились, вот и всё.

— Где ж вы его нашли?

— В Сергиевой обители и нашли. Он туда за товаром приезжал. Как маму увидел, сразу влюбился и женился.

— Вот так просто — влюбился и женился?

— Ага. Разве в мою маму можно не влюбиться? Она ведь добрая и красивая.

Варя снова захихикала:

— А там, в Сергиевой обители, вокруг Дашутки твоей какой-то молодой боярин увивается. Мы с Акинфием Дмитриевичем там недавно по торговым делам были.

— Какой боярин? — встрепенулся Егорка. — Не обижает?

— Не знаю, какой. Одет богато. Он мимо проходил, ему в Каргополь надо было, оружие всякое забрать. Сестрёнку твою увидел — сохнет теперь. Гребень серебряный подарил. Про родителей спрашивал. А Дашутка говорит — братик в Москве, а родителей нету.

Егорка помрачнел.

— Да ты не бойся, — увидев его опасения, сказала Варя, — за ней отец Алексий присматривает. Под защитой она. Да и боярин тот незлой. Он жениться хочет, правда. Я знаю.

— А дед Кузьма где?

— Он в обители остался. При звоннице по-прежнему и живёт. Говорит, так ему лучше. Корзины плетёт. Он всё и рассказал, когда мы приехали.

— А этот твой Акинфий Дмитриевич — купец, что ли?

— Купец. Только маленький. У него приказчиков нет совсем. Всё сам делает. Вот, и я ещё помогаю.

— А мама?

— Дома сидит. Просто у неё скоро мой братик родится. Нельзя ей на торг. Бережёт её Акинфий Дмитриевич.

— Почему братик? Может, сестричка?

— Братик. Я знаю.

Варя остановилась и взглянула Егорке прямо в лицо. Ему вдруг показалось, что её серо-голубые глаза распахнулись шире ясного летнего неба и заполнили всё вокруг. А голос Варин звучал, как колокольный звон, пронизывая воздух, кремлёвские стены да и его самого. И он как будто существовал сам по себе, отдельно от Вари.