Охота на либерею - Федоров Михаил Иванович - Страница 11

— Вот, пришёл узнать, как поживаешь, — ответил коадъютор, — два года назад в Новгороде было много нехорошего. Решил узнать, могу ли я ещё рассчитывать на гостеприимство старого друга.

Разумеется, это неправда. Никакими друзьями они не были. Никогда. Просто когда-то давно, лет десять назад, брат Гийом, верно оценив, что за человек Лука Ильич, предложил ему избавление от надоедливой московской опеки над древним торговым городом, обещав взамен всякие блага, включая и свободную торговлю с Ливонией, Польшей и даже немецкими землями — как было встарь, при пращурах. Загорелся тогда купец, ох загорелся, унёсся в мечтах в райские золотые кущи. Даже католичество тайно принял, сохраняя для видимости православный обряд. Да только вот не всё вышло, как задумывал.

Перекинуться от царя Ивана к его врагам сразу не удалось — война затянулась, и стало слишком опасно что-то делать. А теперь он выглядит сильно напуганным. И неудивительно — после такого-то погрома.

— Как спасся? — спросил иезуит, расценив молчание собеседника как нерешительность.

— Твоими советами, — ответил, помолчав, Лука Ильич, — кого надо — подмазал, кого надо — на расправу сдал. И в розыске государевых врагов показал особое тщание.

— Гляжу, ты слуг поменял. А новых взял куда меньше, чем раньше было.

— А, ну их, — махнул рукой Лука Ильич, — болтают всякий вздор, да и видели много.

Иезуит догадался, что прежних слуг хозяин дома отдал на расправу, лишь бы избавиться от свидетелей, которые, чего доброго, сболтнут лишнего — по глупости или по злому умыслу.

— Святая церковь по-прежнему нуждается в таких людях, как ты, — сказал брат Гийом, — будущим летом с Русским царством будет покончено. С полудня придут орды конных варваров, с заката ударят католические воины, и тогда древний Новгород вновь сможет выбирать себе правителя. А одним из людей, кто поведёт город в новую жизнь, станешь ты, Лука Ильич. А мы тебе поможем.

Коадъютор всем своим естеством почувствовал, как напрягся хозяин дома. Взгляд его стал твёрдым, решительным. Никаких сомнений нет — ещё миг, и он крикнет своего не ведающего сомнений Степана, а может, и других слуг, и тогда живым ему отсюда не уйти. Он тронул левый рукав, где привычно нащупал твёрдую сталь. Надо немедленно перевести мысли Луки Ильича на что-то другое!

— Мой наставник извещён о тебе, — торопливо произнёс иезуит, — он сейчас в Москве, и разговор с тобой я веду с его дозволения. И он согласен, что такие люди нам нужны.

Напряжение резко спало. Лука Ильич обмяк на своём красивом стуле, даже расплылся, словно студень на тёплой печке. Что толку убивать этого латинянина, если об их связи знает ещё кто-то? Пусть даже сумеет он незаметно скинуть тело в волховскую прорубь, наставник этот всегда может сам заявиться, чтобы разузнать — куда это подевался его человек после посещения дома уважаемого купца Луки Ильича? Да это ещё бы бог с ним, можно и того встретить, как этого. Нет, куда опасней, если он шепнёт в Разбойный приказ о государевом воровстве, о том, что он давно состоит в сношении с врагами державы! Тогда ещё великим счастьем будет, если удастся унести ноги, бросив всё имущество. Но он ведь не князь Курбский[31], служить новому хозяину на ратной стезе не сможет. Что ж тогда прикажете — нищенствовать, что ли? Нет, пусть поживёт здесь да проваливает куда угодно. Может, его медведь в лесу задерёт!

— Тебе от меня что надо? — угрюмо спросил Лука Ильич.

Иезуит понял, что он снова обхитрил недалёкого человека.

— Чтобы католическим воинам было легче в бою, надо бы всё разузнать о здешнем войске — сколько человек, как они вооружены, много ли боевых припасов и еды заготовлено. Готовы ли биться до смерти или согласятся уйти за плату или из страха.

Лука Ильич насмешливо фыркнул. После внезапного приступа страха он уже совершенно пришёл в себя.

— Экий ты быстрый! Ну, скажем, войск здесь немного. Это все знают. Точно не скажу, но уж сам пошустри. Что касается оружия — сам же с обозом пришёл, знаешь. Насчёт огневого зелья и свинца не скажу. Новгородских купцов к воинским поставкам не допускают, всё сами из Москвы да из других мест везут. А готовы ли войска до смерти биться — это ты сам у них спроси. Тебе ответят. В Разбойном приказе, на дыбу вздёрнув.

— Это верно, — согласился иезуит, — столько всего сразу и не узнаешь. Тогда я сам.

— Давай, давай, — ухмыльнулся Лука Ильич, — узнавай.

— Только вот жить мне негде. Я ведь могу на тебя рассчитывать?

Купец в раздумье забарабанил пальцами по столешнице.

— Московская власть — до лета, — напомнил коадъютор, — а дальше другая власть будет.

— Ну хорошо, — недовольно произнёс хозяин дома, — если спросят, скажешь — богомолец, а я тебя приютил.

— Конечно, — улыбнулся иезуит, — я так всем и говорю.

— Степан! — крикнул купец, давая понять, что разговор окончен. — Определи божьего человека.

Вбежавший Степан кивнул и коротко бросил иезуиту: — Пойдём.

…Так и прожил брат Гийом эту зиму в доме купца Луки Ильича. Каморка, куда его поселили, ему не понравилась, и он, побродив по большому дому и основательно его изучив, выбрал другую — ту, что была ближе к выходу. Но не на улицу, а на зады, откуда можно незаметно ускользнуть, если возникнет такая надобность. А надобность вполне могла возникнуть.

Не каждый день, но три-четыре раза в неделю, покидал коадъютор гостеприимный дом. Выстаивал долгие церковные службы, его даже стали узнавать, и батюшка благосклонно улыбался, видя такое рвение.

Завёл пришлый богомолец себе знакомых — и на торгу, и среди прихожан, и просто среди соседей купцовых. Некоторые даже стали у него благословления спрашивать — как та каргопольская старуха. И завидовали Луке Ильичу, что в его доме живёт такой боголюбивый человек, приговаривая:

— Вот же счастье человеку: и денег куры не клюют, и есть через кого Богу в самое ушко шепнуть!

Всё выведал брат Гийом — и сколько в Новгороде ратников, и всё-всё-всё, о чём говорил с Лукой Ильичом. Разве что настрой стрельцов узнать не смог, побоялся. Прав ведь купец: как тут узнать? В лоб ведь не спросишь, и вправду сразу в пыточную потащат. А окольными путями выведывать, вокруг да около — тоже потащат, только чуть позже.

Пробовал, конечно, брат Гийом, среди прихожан разговоры вести — у кого кум-сват-брат в городовых казаках, что думают о войне. Сетовал, что сильны поляки да литовцы и слушал, что люди в ответ говорят. Да только мало что говорили. Больше охала да ахали, да бормотали про супостата окаянного, которого победим, Бог даст. А особо богомольные старушки кивали головами и отвечали невпопад, даже не слушая, что божий человек говорит. Им хватало и того, что он просто говорит.

Лишь один хмурый мужичок в добротном овчинном полутулупе, послушав богомольца, коротко и сумрачно бросил:

— Ты бы, божий человек, больше о церковном думал, а не о мирском.

И ушёл куда-то, не оглядываясь. Брат Гийом всполошился, собирался тут же бежать из города, но, вернувшись в купеческий дом, успокоился. Он ведь всего лишь посетовал, что враг силён и надо всем вместе встать против супостата. За отчизну он радеет, а кто за неё сейчас не радеет? А мужичок тот пропал, и больше на глаза иезуиту не попадался.

Так продолжалось до весны. Когда с крыш уже закапало, брат Гийом решил уходить из Новгорода. Потеплело, будет не столь тяжко, как зимой. И уходить лучше с обозом, так безопаснее. Как раз через недельку отправляется один в Москву. Туда и ему надо. Что ж, недельку можно и подождать. Иезуит подошёл к Луке Ильичу, который всю зиму почти не замечал нежеланного гостя, поклонился по-православному обычаю.

— Извини, Лука Ильич, что стеснил тебя. Ухожу я скоро, а к тебе одна лишь просьба.

— Какая ещё? — не то чтобы недовольно, но и без особой радости спросил купец.

— Придёт вскоре к тебе человек от меня, передашь ему вот это.

И протянул ему свёрнутый в трубку и стянутый льняной ниткой лист бумаги, на котором на латыни были изложены все его зимние наблюдения. Купец опасливо взял свиток.