Русская миссия Антонио Поссевино - Федоров Михаил Иванович - Страница 8

Истома подошёл к столу. Паллавичино непроизвольно дёрнулся, давая ему место, хотя лавка, где он сидел, была длинной — ещё двоим места вполне хватило бы. Истома обошёл стол и устало присел по другую сторону.

— Хозяина зови! — спокойно велел он Паллавичино по-русски.

Тот, обрадовавшись, что бить его не будут, аж задрожал от желания услужить и, привстав из-за стола, громко крикнул по-итальянски:

— Эй, трактирщик, иди сюда!

Подождав какое-то время и видя, что никто не торопится на его зов, вылез из-за стола и направился на кухню.

— Скажи, пусть несёт то же, что и в прошлый раз! — бросил ему в спину Истома.

Итальянец, обернувшись, кивнул и скрылся в соседней комнате. Там сразу же что-то упало, зазвенело, послышался полусонный голос трактирщика, быстрый разговор, и вскоре появился хозяин таверны, неся миску с той же кашей и тем же соусом, только в нём теперь плавали застывшие маленькие кругляши жира. За ним шёл Паллавичино, неся бутылку вина, уже протёртую от пыли.

— Он извиняется, что еда холодная, — сказал итальянец, — время позднее, и разводить очаг сейчас слишком долго, да и незачем. Но если почтенный гость желает…

— Садись уж. Не надо ничего. И вина не надо, — повёл рукой Истома.

Хозяин таверны, верно истолковав отрицающий жест постояльца, унёс бутылку на кухню и вернулся с кувшином напитка, который тут же разлил по уже знакомым Истоме бокалам. Напиток немного напоминал русский сбитень, но имел незнакомый привкус, впрочем, довольно приятный. Истома с удовольствием отхлебнул из бокала и принялся за кашу. Паллавичино уже доел всё, что было у него в миске, и теперь сидел за столом, дожидаясь, пока насытится его хозяин. Наконец Истома доел всё и взглянул на итальянца:

— Пойдёшь завтра со мной в Венецию. Будешь мои речи дожу перетолмачивать.

Паллавичино послушно кивнул и решился задать давно мучивший его вопрос:

— А… Моя лошадь… Она ведь не пропала?

Истома в упор посмотрел на него:

— Цела твоя сумка. И деньги все на месте.

Итальянец заметно выдохнул, радуясь, что в передрягах последнего дня всё золото, вырученное им за товар в Копенгагене и Любеке, осталось в сохранности. Для того он и нанялся толмачом, чтобы пересечь Европу с севера на юг при русском посланнике, не тратя деньги на корм лошади, на постоялые дворы и охрану. После стычки на берегу он считал, что всё пропало, но Дева Мария хранит его, не зря он в Копенгагенском соборе Богоматери[25] — пусть и протестантском теперь — вознёс ей молитву! Не зря, выходит.

— А… где? — выдохнул Паллавичино.

— Лошадь в конюшне, сумка у меня. Завтра отдам.

Паллавичино радостно закивал, подобострастно глядя на Истому. Тот, стараясь скрыть презрение, коротко сказал:

— Ступай спать. Завтра к самому дожу в гости пойдём. Голова должна быть светлой.

И, когда итальянец уже повернулся, чтобы уйти, добавил:

— И свечку в церкви поставь, чтобы немец к тому времени, как сил наберётся, сердцем остыл. Удержать я его не смогу. Да не очень-то и хочется — удерживать.

Паллавичино вздрогнул и обернулся. Истома понял по его лицу, что тот и сам всё время думал об этом, панически, до дрожи в ногах, боясь неизбежной встречи с Поплером.

Глава третья

ВЕНЕЦИЯ

На следующий день после завтрака Истома и Паллавичино, оставив раненого Поплера в таверне, плыли на двенадцативёсельной лодке к Венеции. Умелые гребцы ловко работали вёслами, без брызг погружая их в спокойную бирюзовую воду Венецианской лагуны. День был солнечным и тёплым для зимы. Истома смотрел в воду, в которой резвились какие-то неизвестные ему рыбки. "Карасей с щуками здесь не отыщешь", — подумал он. Над головой громко кричали чайки. Время от времени птицы ныряли в воду, поднимаясь вверх с трепещущей в когтях добычей. Паллавичино сидел, обнимая объёмистую и увесистую суму, плотно набитую монетами.

Истома думал. Зря он, наверно, вечером сказал итальянцу, что нет у него желания удерживать Поплера, когда тот попытается поквитаться с тем за предательство. Паллавичино ему ещё пригодится, сильно пригодится. И не только в Венеции, но и потом, в Риме. И теперь, когда он знает об отношении к себе Истомы, доверять ему совершенно нельзя. Хотя раньше — разве можно было? Дважды их предал, и во второй раз от этого предательства их товарищ — хороший товарищ, верный, надёжный — едва не погиб.

Но прочь, прочь, уныние. Ему сегодня ещё с дожем разговаривать, а для этого надо иметь светлую голову и душевное спокойствие. Истома расслабился и закрыл глаза, уносясь мыслями вдаль — за много лет и много тысяч вёрст. Привиделась ему избушка их в московском Заречье, ещё живые отец с матерью, сестрёнка-грудничок и братья малые, да и он сам — не сказать бы, что большой. На лавке лежит зелёный кафтан стрелецкого сотника, мать по хозяйству хлопочет, сестрёнка с кошкой играет, братовья занимаются неизвестно чем — за ними ведь не уследишь! А отец деревянную плашку строгает кривым засапожным ножом. Строгает, вырезает что-то на ней. На Истому поглядывает. Ворот рубахи нараспашку, и крест кипарисовый на кожаной тесёмочке болтается. Вырезал отец из дерева фигурку — мишку косолапого — и протягивает дочери. А та заворковала радостно, загугукала и хватает игрушку обеими руками. А отец улыбается и снова поворачивается к старшенькому. Истома улыбнулся и открыл глаза.

Островной город быстро приближался, наплывая из туманной дымки, и вскоре лодка вошла в Гранд-канал. Гребцы не стали следовать изгибам главной водной магистрали Венеции и вскоре свернули направо, в один из небольших каналов. Спустя короткое время лодка причалила к пристани у Дворца дожей, сильно пострадавшего от случившегося три года назад пожара. Восстановление дворца ещё продолжалось, и южное крыло резиденции правителей Венеции было покрыто строительными лесами, на которых виднелись копошащиеся маленькие фигурки рабочих.

Кормчий набросил канатную петлю на причальную тумбу и удерживал лодку на волнах, давая Истоме возможность сойти на берег. Русский посланник, с непривычки неуклюже перекинув ногу через борт, ступил на площадь перед Дворцом дожей. Вслед за ним сошёл на берег и Паллавичино.

Покои, отведённые гостям, располагались неподалёку от дворца. Высокий молчаливый человек в чёрном плаще, скрывающем всю его долговязую фигуру, провёл посланника с толмачом вдоль узкого канала, через который был перекинут небольшой пешеходный мостик, и указал на двустворчатую дверь, за которой Истома увидел маленькое помещение с несколькими столами у окон. В углу стояла наполненная землёй бочка с неизвестным Истоме небольшим деревцем. К гостям тут же подскочил хозяин заведения.

Предназначенная им комната на втором этаже постоялого двора окнами выходила на тот же канал, вдоль которого Истома и Паллавичино, сопровождаемые молчаливым плащеносцем, только что проходили. Здесь всегда, даже сейчас, в яркий солнечный день, было сумрачно. Четырёхэтажное строение загораживало обзор, и из окна виднелась лишь стена дома напротив. Коричневая кирпичная стена, изъеденная снизу морской водой, и в летнее время, наверно, не навевала праздничного настроения, а уж на исходе зимы — сырой, серой зимы северного побережья Адриатики — и подавно.

Истома настежь распахнул створки. Промозглый холод ворвался в комнату. "Ничего, чай, не русские зимы здесь", — подумал он, выглядывая на улицу. Чуть правее на крыльце своего дома, обрывающегося ступенями прямо в воду, сидел, поёживаясь, какой-то венецианец, укутанный в тёплый кафтан, и ловил удочкой рыбу. Как раз в тот момент, когда Истома выглянул из окна, у него клюнуло. Венецианец подсёк и подхватил левой рукой бьющийся в воздухе улов. Рыба была, как определил издали Истома, в длину почти пол-аршина. Рыбак что-то крикнул, обернувшись. Дверь за его спиной открылась, и женская рука приняла улов.

"Надо же, — удивился Истома, — хоть прямо из окошка рыбачь. Летом, наверно, так у них многие делают". Он вспомнил, что на Оке крестьяне после того, как спадает полая вода, находят порой в амбарах судаков, а то и осетров.