Русская миссия Антонио Поссевино - Федоров Михаил Иванович - Страница 33

Заметив, что герцог хочет ещё о чём-то спросить, Поссевино вновь сладко улыбнулся ему:

— Довольно, герцог. Сейчас наша общая задача состоит в том, чтобы русский не догадался, что мы разгадали его игру. Пусть веселится, и не отказывай ему в просьбах.

Поссевино на мгновение задумался:

— Только, пожалуй, посещать Апостольский дворец ему больше нет необходимости. Если русский попросит сопроводить его туда — сошлись на недомогание, а один он не пойдёт.

Герцог послушно кивнул. Поссевино пожевал губами, о чём-то размышляя:

— Пожалуй, я удалюсь. Надо готовиться к отъезду. Как только русский покинет дворец, будь любезен, извести меня об этом.

— Хорошо, Антонио.

Поссевино поднялся со стула, и, как духовное лицо, протянул герцогу руку для поцелуя. Три оставшихся дня на подготовку к посольству — слишком малое время, чтобы тратить его ещё и на пребывание в герцогском замке. Герцог почтительно проводил его к выходу из дворца. Уже на улице, держа своего коня за узду, Поссевино проникновенно посмотрел в глаза герцогу:

— Джакомо[104], кроме дипломатических дел, у меня есть ещё одно поручение от папы, — сказал Поссевино. — Надеюсь, ты догадываешься, какое?

Герцог потупился: ну конечно, он догадывается, ещё бы не догадываться! Содомитские наклонности сына, вызывая пересуды в Риме, сильно не нравились высокопоставленному родителю. По его настоянию Джакомо женился на прекрасной Констанции, принадлежащей к влиятельнейшему миланскому роду Сфорца. Но, вопреки всему, ожидание папы, что женитьба отвратит сына от недостойного поведения, не оправдалось.

Поссевино дружеским жестом взял герцога за плечо:

— Сын мой, пора взять себя в руки. Все мы чудим в юности, но потом взрослеем и берёмся за ум. Тебе скоро тридцать три — возраст Христа. А папе семьдесят девять, и он не вечен. Если ты не бросишь своего пагубного увлечения, после его смерти не много найдётся людей, которые будут твоими союзниками. Ты рискуешь потерять всё. Оглянись: вокруг — дикий лес с хищными зверьми, а не милая Аркадия[105], где всё спокойно и все желают всем добра. И твоё благоденствие закончится, едва над Сикстинской капеллой взовьётся белый дым[106].

Герцог плотно сжал губы. Он признавал правоту Поссевино, но годы беззаботного существования не выработали у него тех качеств, которые необходимы для преуспевания в этом мире. Вот Антонио — он поднялся почти на самый верх могущественнейшего ордена исключительно благодаря своему уму, жестокости и постоянному напряжению сил. Причём протекции у него практически не было, но зато с избытком было упорства и умения верно определять, к чему сейчас стремятся сильные мира сего. И следовать в этом русле. Да, пора браться за ум, иначе… Что — иначе, Джакомо Бонкомпаньи и думать не хотел.

— Я… согласен с тобой, — с трудом произнёс он, — и передай отцу, что я выполню его приказ[107].

— Вот и хорошо, — улыбнулся Поссевино, на этот раз без елейности, а с простой искренней улыбкой, — думаю, этим ты сильно его порадуешь.

Иезуит вскочил в седло — он был неплохим наездником — и пустил лошадь шагом, перейдя за воротами дворца на рысь. Герцог посмотрел ему вслед и вернулся в кабинет в твёрдой уверенности с завтрашнего дня начать новую жизнь. А сегодня… Он дёрнул за шнурок звонка. В кабинет вошёл слуга.

— Позови моего секретаря, — приказал герцог…

Истома выбрался из дворца ближе к вечеру. На его удивление, герцог не возражал, когда русский попросил взять из его запасов две бутылки нового вина. Истома постоял немного в подвале, подумал и взял ещё три. Нагружённый вином, которое он сложил в приобретённую уже в Риме вместительную кожаную сумку, Шевригин отправился на конюшню. Здешний конюх, хорошо изучивший привычки необычного гостя, уже приготовил всё к отъезду.

Выйдя за пределы дворца, Истома некоторое время ехал шагом. Он ощущал какое-то беспокойство, что-то казалось необычным. Он огляделся: вроде всё, как всегда, ан нет, сердечко то и дело ёкает, намекая на какую-то если и не опасность, то на неправильность, без которой вполне можно обойтись. Отчего-то вспомнилась Барсучиха, рассказы матери, как она его отстояла у судьбинушки. Да и потом, прозорливость детская, другим чадам не присущая, — откуда? Значит, действительно, есть в нём что-то такое. Не просто так соринка в левый глаз попала да холодок от затылка к копчику пробежал. Выходит, поостеречься надо. Ему-то, конечно, ничего сделать не посмеют, а вот другим…

Истома оглянулся ещё раз и дал коню шпоры: "А ну, соглядатаи, если вы есть, догоните! Нет, не догоните, а если сами на конях — так хоть узнаю, кто вы такие". Шевригин намеренно уходил на окраину Рима — подальше от жилья Орацио и Джованни. Шёл быстрой рысью, на прямых и пустых улицах порой переходя в намёт. Иногда оглядывался — а ну, кто там, покажись!

Но никого не было. Преследователи, если и шли за ним от дворца, отстали по причине безлошадности. Покружив ещё по Риму, Истома окольными путями добрался до жилища Орацио и Джованни.

Истома привязал коня у дверей и остановился: смогут ли найти его по коню? Нет, совершенно точно. С улицы вход не виден, а обыскать все римские дворики — на это не ищейки нужны, а пара рот городской стражи, и то вряд ли.

Оба квартиранта уже были на месте. Джованни радостно обнял его — он всегда был более страстным, чем уравновешенный Орацио. Художник пожал Истоме руку и скромно уселся за стол.

— Друзья, привёз я вам вина с герцогского стола, — сказал Истома. — Его гости считают, что лучшего вина не бывает. Прошу, оцените его.

С этими словами он поставил все пять бутылок на стол. Джованни аж заурчал, словно кот при виде таза, наполненного кроличьей требухой, и, развернувшись, достал с полки три стакана.

— Ох, — огорчился Истома, вспомнив, что во время долгой поездки по городу совершенно забыл купить сыра, колбас и хлеба, — а об остальном-то я запамятовал.

— Ничего, — ответил Джованни, — Орацио у нас молодой, нога быстрая. А лавок в округе — сколько угодно.

Истома потянулся к кошелю с дукатами, но астролог остановил его:

— Не надо, брат. Мы и так много за твой счёт съели и выпили. Мне сегодня выплатили жалованье, поэтому оставь золото себе. Тебе оно в дороге пригодится. Ты ведь прощаться пришёл?

Джованни достал из поясного кошелька несколько серебряных монет и протянул их Орацио.

— У меня тоже деньги есть, — обиделся художник, — могу и сам заплатить.

— Молодец, — одобрил Джованни, — покупай и на мои, и на свои. Жизнь ведь нынешним вечером не кончается, всё съедим.

Они выпили по стакану, и Орацио отправился за продуктами.

— Как ты догадался, что я прощаться пришёл? — спросил Истома.

— Вино уж больно хорошее. Ни разу ты из герцогских подвалов ничего не приносил. Вот я и подумал.

Он ударил себя в грудь:

— И вот здесь что-то стукнуло. Так и понял.

— Барсучиха, — негромко произнёс Истома по-русски.

— Что? — не понял Джованни.

— Дом вспомнил, — ответил Истома.

— А-а-а, — протянул астролог, — слушай, Истома, давно хочу тебя спросить.

— О чём?

— Хороший ты человек. И чего бы тебе здесь, в Риме, не остаться?

Истома удивлённо посмотрел на него:

— С чего бы это?

— Сам же рассказывал, у вас там полгода — зима такая, что снегу по шею, а лето — как у нас зима.

— Ну, не совсем так, — смутился Истома, который, действительно, как-то раз спьяну приврал ради красного словца.

— Да что тебя там держит? Царь у вас — как лютый зверь. Ты же говорил, что многие, кто составляет славу державы, поплатились не за действительные, а за мнимые грехи. Ведь так?

Истома вспомнил Дмитрия Хворостинина и промолчал[108].