Русская миссия Антонио Поссевино - Федоров Михаил Иванович - Страница 13

— Тебя удивляет предмет, что находится в руках капитана? — спросил он на латыни.

Истома молча кивнул.

— Меня тоже. Эта зрительная труба — совсем недавнее изобретение. Один неаполитанец очень преуспел в деле использования выпуклых и вогнутых стёкол[38]. Она очень дорога и не слишком удобна, но с ней лучше, чем без неё.

— Чем хороша эта труба? — спросил Истома, тщательно подбирая и не менее тщательно коверкая латинские слова.

— Она делает далёкое близким, — медленно, чтобы собеседник успел всё понять, произнёс Димитрос, — наш капитан сейчас рассматривает что-то на берегу. Очевидно, там есть на что посмотреть.

— Могу ли я взглянуть в эту трубу? — спросил Истома. Его чрезвычайно заинтересовало сказанное Димитросом, и желание хоть краешком глаза взглянуть в волшебную трубу стало таким сильным, что он едва не подпрыгивал на месте, словно нетерпеливый отрок.

Димитрос в сомнении пожал плечами:

— Не знаю. Но думаю, что русскому посланнику он не откажет.

Истома огляделся.

— Эй, — по-русски окликнул он Паллавичино, — скажи капитану, что я прошу его взглянуть в зрительную трубу.

Купец сидел на корме судна, обнимая свою туго набитую суму. Услышав окрик Истомы, он встрепенулся. Паллавичино подошёл к капитану и вежливо сказал:

— Господин капитан, господин русский посланник просит твоего позволения взглянуть в эту трубу.

Капитан медленно оторвал взгляд от окуляра и посмотрел на Паллавичино, потом так же медленно перевёл взгляд на Истому. В его движениях не было ничего нарочитого, в каждом жесте сквозили лишь основательность и спокойствие человека, чуждого всякой суетливости. Он некоторое время смотрел на Истому, потом протянул ему трубу, произнеся:

— Отойди от борта.

Паллавичино тут же угодливо перевёл его реплику.

Истома принял трубу, послушно отступив на шаг от борта галеры. Поднеся трубу к правому глазу, он сначала не увидел ничего, лишь какую-то рябь.

— Выше, — произнёс капитан.

— Господин капитан говорит, что ты смотришь на волны и надо немного поднять трубу, — сказал Паллавичино.

Истома медленно поднял трубу, и вскоре — о чудо! — он разглядел на далёком берегу людей! Десятка полтора маленьких фигурок, одетых в тёмные одежды, бегали вдоль кромки воды, размахивая шпагами, и нападали друг на друга или, наоборот, защищались. Три фигуры стояли чуть поодаль, не участвуя в общей схватке.

— Это что — нападение разбойников? — в недоумении произнёс Истома по-русски.

Паллавичино тут же перевёл его слова на итальянский, и Димитрос, а вслед за ним даже суровый капитан улыбнулись.

— Мы идём мимо последней столицы древней Римской империи, — сказал грек. — Столицы её западной части. Перед нами город Равенна[40], возле которого расположен монастырь, а при монастыре — новициат[41] ордена иезуитов. Он находится во владениях Святого престола. Причём не в духовном владении, как весь католический мир, а в светском. Папа является прямым владетелем этого города. И думаю, мы наблюдаем занятия новициев по фехтованию.

Истома, услышав так много новых слов, едва не попросил у Димитроса на итальянском, чтобы тот пояснил свои слова, но вовремя спохватился. Дождавшись, пока Паллавичино переведёт объяснение грека, велел спросить, что всё это значит.

Димитрос взял у Истомы трубу и приложил к глазу. Понаблюдав некоторое время, вернул её капитану. О купце, который надеялся, что ему тоже дадут глянуть, никто и не подумал.

— Там учатся молодые монахи, — медленно произнёс Димитрос на латыни, — и тебе, Истома, покажется странным, что монахи обучаются владению оружием, но у католиков много странностей, отличающих их от нас, православных.

Он внезапно стал грустным:

— Но великая православная держава ромеев[42] пала под натиском мусульман, а католическая Венеция стоит и даже одерживает победы. Поэтому мой прадед и стал служить Венеции. Наша семья обосновалась во владениях Венеции больше ста лет назад.

Димитрос замолчал. Истома тоже молчал, наблюдая, как медленно уплывает назад Равенна. Вскоре смотреть на берег наскучило. Всё равно без трубы он везде почти одинаков — блёклая зимняя серость, кое-где разбавленная вечнозелёными рощами пиний. Злосчастных пиний! И строения, издалека рассмотреть которые было невозможно.

Истома стал смотреть на море. Оно было серым — почти таким же серым, как берег, но выглядело живым. Чайки, неприятно крича, то и дело ныряли за добычей. Иногда они поднимались, крепко сжимая в когтях улов, иногда — нет. Один раз Истома видел, как чайка, ухватив небольшую рыбёшку, уже направлялась к берегу, но улов, не желая быть съеденным, как-то особенно ловко извернулся и полетел вниз. "Повезло, — подумал Истома, — поживёт ещё, мальков наплодит".

Его внимание привлекли большие рыбы, которые шли недалеко от галеры, придерживаясь того же курса. Иногда они выпрыгивали из воды — по одному или по три-четыре сразу. Заметив его интерес, Димитрос сказал:

— Дельфины. Не встречал раньше?

— Нет. Этих рыб едят?

— Это не рыбы. Они дышат, как наземные животные, но привыкли жить в воде и могут долго обходиться без воздуха. А ещё они помогают людям, потерпевшим кораблекрушение. Многие моряки рассказывают, что дельфины поддерживают тонущих людей и подталкивают к ближайшей суше. Моряки считают их своими покровителями и не обижают. И если рядом с судном идёт стая дельфинов — это хороший знак.

"Если наши поморы будут тонуть в Студёном море[43], — подумал Истома, — никакие дельфины не помогут. В ледяной воде никто долго не выдержит". Но говорить об этом не стал. Зачем? Успеху его поручения высказывание не поспособствует, да и Димитрос со своими головорезами будут сопровождать его лишь до границы Рима, после чего они расстанутся.

Димитрос верно оценил состояние русского посланника, не желающего вести беседу, и стал молча наблюдать за дельфинами. Истома также глядел, как животные забавляются в воде, пока те не исчезли куда-то, очевидно, решив, что достаточно порадовали моряков и теперь следует заняться более насущными делами.

Был уже исход зимы, да и судно шло на юг, поэтому к заходу солнца, против ожидания, не похолодало, а, напротив, подул тёплый южный ветер и стало ощутимо теплее. Капитан указал Истоме на каюту, которая находилась на корме судна. Она оказалась достаточно просторной для того, чтобы вместить не только господина русского посланника, но и его переводчика. Димитрос и его солдаты ночевали на палубе, прикрывшись плащами, у кого они были, а многие просто устроились поудобнее, положив под головы сёдла. Лошади переносили плаванье совершенно спокойно — по-видимому, их специально приучили к водным путешествиям: интересы Венецианской республики нередко предполагали переброску войск морем.

День прошёл монотонно: всё те же чайки, тянущаяся справа полоса берега, становившаяся с каждой пройденной милей всё более зелёной, да море. Истома, встав возле борта, смотрел вниз, стараясь разглядеть что-нибудь в воде, казавшейся уже не серой, как накануне, а бирюзовой. Порой вплотную к борту проплывали какие-то рыбы — впрочем, как следует разглядеть их было невозможно. Парившая прямо над галерой особо наглая чайка резко упала вниз, угодив в воду лишь в полуаршине от борта, и тут же поднялась, гордо крича. В лапах её трепетала серебром неосторожная рыба, похожая на голавля. "Отчаянная птица, — подумал Истома, — промахнись чуток, разбилась бы о борт. Хотя с голодухи и не на такое пойдёшь".

Смотреть на море надоело. Он стал повторять в уме вызубренный наизусть наказ Андрея Щелкалова: "А нечто Папа позовёт Истому к себе ести, а Истоме за стол к Папе идти, а того проведывати, не будет ли у него Турского, или Цесарева, или Литовского или иного которого государя послов, и посланников, и гонцов. И будут у Папы иных государей посланники, или гонцы будут, а Истоме за стол одно-лично не идти, а о том ему говорите: посадит меня Папа вьппе иных государей посланников, и я за стол иду, а не посадит выше их, и мне за стол не идти. И учнут Истоме говорите, что ему сидети вьппе иных государей посланников, и Истоме за столом сидети. А нечто Истому посадят ниже иных посланников, и Истоме за столом не сидети, и ехати к себе на подворье"[44].