Собрание сочинений Яна Ларри. Том второй - Ларри Ян Леопольдович - Страница 69

Ближе к центру города дома были высокие, угрюмые, заслоняющие крышами соседние здания и стены, и узкие улицы сверху казались каналами. Крышам и трубам, казалось, не было конца.

Ангальтер! Веселый берлинский ангальтер. Вот он — берлинский вокзал.

Поезд остановился под высоким стеклянным навесом, в ярком свете громадных электрических фонарей, разгоняющих полумрак серого берлинского утра.

Стеклянный дебаркадер быстро наполняется пассажирами, прибывающими каждые пять минут из Мюнхена, Бромберга, Кенигсберга, из Рура и с восточных границ.

Пассажиров встречают родные, знакомые и просто любопытные. Раздаются поцелуи, возгласы, смех, торопливые крики, и на мгновенье весь этот хаос звуков покрывается пронзительным свистом паровоза.

Меня никто не встречал, и, глядя на радостные встречи, я почувствовал свое одиночество особенно остро…

Трегеры[2], которых во избежание толкотни в вагоны не пускают, подхватывали на лету выбрасываемые им из окон вагонов вещи и, нагрузившись, как верблюды, с трудом проталкивались в двери вокзала, толкая встречных и обгоняя друг друга.

Упрекнув себя в излишнем ротозействе, я схватил свой мешок и, пробираясь сквозь густые толпы народа, вышел на площадь, прилегающую к вокзалу.

Шум, крик, рев автомобилей; грохот ревущего четырехмиллионным населением города оглушил меня и пригвоздил к асфальту.

Я тупо озирался по сторонам, долго глазел на вывески, пока глаза мои не остановились на огромном доме серого камня, с трехсаженными золотыми буквами:

Дом давил своей величиною и угрюмым видом.

Здесь останавливаются богатые, мелькнуло у меня в голове, и, чтобы жить в этом отеле, нужно много, много денег… Нужно за одну ночь отдать весь мой капитал.

Я заметил, как многие пассажиры направились с чемоданами в руках в сторону отеля.

— Конечно, эти будут сегодня спать на прекрасных кроватях, а я?..

Вопрос довольно неприятный, черт возьми!

Я стоял и беспомощно размышлял:

«Ну-с… куда же идти теперь?.. Ах, что я тут буду делать в этом неприветливом городе?.. Впрочем — ерунда!.. Пока еще горевать не о чем… Я здоров, знаю недурно работу часового подмастерья, и, кроме того, я так силен, что мог бы продавать мускулы свои наравне со взрослыми рабочими… П-фе, зачем мне хоронить себя до смерти?..»

Ободренный немного, я молодецки подбросил свой легкий мешок на плечи и бодро зашагал к центру, в надежде найти счастье свое где-нибудь за углом этой шумной улицы.

Я свернул налево и попал на знаменитую берлинскую улицу — Унтер-ден-Линден — с роскошными дворцами, с превосходной мостовой берлинского асфальта, который справедливо считают лучше всякого паркета.

Огромные, многоэтажные дома с лепными украшениями, колонками, балюстрадами, с надписями и фигурами ослепляли своей красотой и красивыми сочетаниями узоров.

Всматриваясь в замечательную чистоту улицы, я никак не мог поверить, что совсем еще недавно этот город закончил большую изнурительную войну.

Я поравнялся с огромным, сказочно прекрасным зданием, перед которым на красивой площади и между таких же прекрасных зданий был разбит красивый сквер с целым ковром рассыпанных цветов. Посреди сквера возвышался фонтан, а вокруг него, среди пестрых клумб, целая толпа играющих детей.

— Чей это дом? — спросил я встречного.

— Бывшего императора…

— А этот?

— Идите вы к черту… Кронпринца!

«Удивительно невежливый немец», — подумал я, посматривая на дворец б. кронпринца, буквально утопающий в зелени и колоннадах. Огромные деревья растут на террасе так же просто, как в лесу; лезут в окна, переросли капители высоких колонн.

Плющ так разросся, что ему тесно даже во дворце; он свешивается гирляндами вниз, обвивает балюстраду, стену-крышу, ползет без удержу и вниз и вверх.

— Что это вы рот раскрыли? — крикнул чей-то раздраженный голос, и резкий удар в бок столкнул меня с тротуара.

— Болван… Нахал!.. — крикнул я, но толкнувший меня вряд ли слышал эти оскорбления, он уже пробирался далеко впереди.

Я наугад свернул направо и, кружа по улицам, старался знакомиться с городом, не останавливаясь на тротуарах.

Мое внимание прежде всего было привлечено этими громоздкими постройками.

Черт возьми, это какие-то пирамиды!

Почти во всех домах — окна, точно двери, двери, как ворота, а стены такой толщины, что мне оставалось только удивляться, как выдерживает земля такую тяжесть.

Переходя из одной улицы на другую, я вышел на огромнейшую Потсдамскую площадь, откуда радиусом расходятся берлинские улицы.

— Однако, — остановился я, — почему здесь так много полиции?..

— Почему так много полиции? — спросил я полного немца, остановившегося рядом со мной.

Немец подозрительно оглядел меня с головы до ног, презрительно прищурил глаза и, подняв воротник, зашагал прочь, не удостаивая меня больше ни одним взглядом.

Такой ответ не мог удовлетворить меня.

— Может быть, это в порядке вещей, что у немцев полицейские участки расположены на площадях, однако, я готов биться на заклад, если здесь не произойдет чего-нибудь необычайного.

Такое обилие толстых шуцманов в зеленых шинелях и белых перчатках, торопливо перебегающих от одной группы к другой, сулило что-то весьма занимательное и интересное.

— Надо узнать…

Я втерся в толпу и, прислушиваясь к разговорам, тут же узнал о готовящейся манифестации фашистов в цирке и о том, что коммунисты решили этой манифестации не допустить.

В сущности, мне было все равно — чей будет верх, так как ни о фашистах, ни о коммунистах я никогда еще не слышал ничего хорошего, но, несмотря на это, мною целиком овладела мысль: допустят или нет коммунисты фашистскую манифестацию?

Вдруг площадь начала заполняться народом.

В разных концах зазвенели детские голоса.

— Листовки!..

— Где?..

— Эй, листовки!..

Мимо меня пронесся малыш лет семи с кучей листовок в грязных руках.

Малыш раздавал листовки всем проходящим и при этом выкрикивал звонко:

— Diktatura des Proletariats![3]

— Стой… Стой, каналья!..

Какой-то буржуа с седеющей бородкой схватил малыша за воротник и начал вырывать листовки.

— Брось… Брось, негодяй, — хрипел буржуа.

Однако за малыша вступились взрослые, и седому господину пришлось отпустить его.

Тем временем народ прибывал, вливаясь со всех улиц, точно в колоссальный резервуар человеческих тел; становилось тесно и душно.

Споры, крики и ругань вспыхивали вокруг меня поминутно.

Атмосфера накалялась.

Кто-то крикнул:

— Эй, коммунисты идут…

— Иду-у-ут!

— На Фридрихштрассе коммунисты!..

— Коммунисты идут…

— Десять тысяч…

— Ой, пусти-и-и-те!

— Десять тысяч!

Толпа хлынула вперед и, подхватив меня, выбросила на широкую улицу, заполненную толпами людей, одетых в синие рабочие блузы.

И над этой синеблузой процессией, шагающей густыми и плотными рядами, тихо качались красные знамена.

Впереди нестройными кучками бежали рабочие, они размахивали кепками и кричали возбужденно:

— Шляпы долой перед красными знаменами!

— Эй, шляпы долой!

Хорошо одетые буржуа, точно не слыша этих окриков, посматривали с усмешкой на процессию рабочих и о чем-то шептались между собой.

Тогда один из синеблузых подскочил к смеющимся с сжатыми кулаками, топнул ногой и крикнул злобно:

— Шляпы долой!

Господа выпустили ему в лицо сигарный дым и захохотали.

Рабочий крикнул что-то, размахнулся, ударом кулака сбил с господина шляпу и начал топтать ее ногами.

— Ах! — крикнул кто-то.

Буржуа с побледневшими лицами торопливо сдернули шляпы и начали бросать на асфальт дымящиеся окурки сигар.

Мне стало отчаянно весело, и я, невольно для самого себя, крикнул громко: