Два дня до солнца (СИ) - Комарова Марина - Страница 31

Остаток дороги до Херсона мы молчим. Я просто перевариваю услышанное и думаю, как с этим жить дальше. Сомневаюсь, что сейчас Чех подъедет к моему дому, притормозит и скажет: «Ну, хорошо, Дим, иди и отдыхай. Завтра пришлю новое ТЗ для статей про архитектуру Рима, посмотришь». Тут ещё вопрос, стоило ли приезжать.

В Херсоне нет дождя. Как-то особо ярко желтая листва и дома цвета песка смотрятся на фоне серого-серого неба ― так бы и любовался. Хочу спросить, куда мы едем, но ровно в этот момент машина останавливается. Я читаю вывеску и изумленно приподнимаю бровь.

― Медицинский центр «Торнадо»? Чех, мы что, приехали на обследование?

Входная дверь центра открывается. Кажется, нас действительно ждут.

Чех открывает дверцу машины.

― Узнаешь.

Между светом и тьмой

Наше время

В Одессе пахнет так, что голова идет кругом.

Солнце играет на оконных стеклах, огибает скульптурки на крышах домов, вплетается в узоры на стенах. Листва перешептывается на ветру, пчелы деловито жужжат, кружа над белыми и розовыми цветами.

Воздух прозрачный, медовый, такой… с лёгкой солёной горчинкой. Потому что море ― вот оно, до моря ― рукой подать. Оно волнуется, оно шепчет, оно не хочет оставаться невозмутимым. Запоминает всё, что было, и знает всё, что ещё будет.

Чех смотрит на небо, улыбается ласковым лучам солнца, скользящим по его ресницам и шутливо касающимся губ. Хороший день, тёплый такой. Кажется, сама весна тянет руки к одеждам красавицы Одессы, чтобы стянуть их, оголив округлое плечо и изгиб талии.

Чех любит такую Одессу, которая смеется тысячами голосов, касается тысячами рук, наполняет сердце бесконечной любовью и ласковой насмешкой. Она видела много, даже когда ещё не возвели эти стены, но в воздухе уже звенело: «Одессос, Одессос…»

Пальцы сами расстегивают верхнюю пуговицу френча. Пожалуй, не стоило надевать сегодня черное: будет только жарче. С другой стороны, что бы он ни надел… все равно останется серым как мышь. И тому есть причина.

Чех идет по Дерибасовской, улица шумит. Снова гости, снова туристы, снова местные не уступают им ни на шаг.

Впереди показывается известный со всех сторон «Пассаж» ― та самая гостиница, которую век назад в путеводителях называли одной из красивейших в Российской империи.

Чех уже видит Преображенскую улицу, которая перпендикуляром проходит в нескольких десятках шагов. Нет, туда не нужно.

Он сворачивает налево ― туда, где солнце рассыпается миллиардами искр над стеклянной крышей, преломляясь в квадратах купола, прячущего место с магазинчиками от жары, дождя, снег и ветра.

Здесь всё замерло.

Желтое, белое, благородно-золотое. Высокие окна, изящные скульптуры, смотрящие прямо на людей. Конечно, так сразу и не заметишь, но Чех прекрасно знает, что третья справа ― любимица Одноглазого ― следит за порядком. А вот обвитый плющом юноша возле пятого окна сверху всегда дремлет на посту, за что потом получает нагоняй. Зато тот, что упирается локтем на арку, вечно развратно подмигивает. Безобразник.

Не гостиница, а целый историко-архитектурный комплекс. И все скульптуры выглядят как древнегреческие боги и нимфы не только из-за того, что таковой была дань моде. Есть и куда более глубокие причины.

Многие камнелюди так или иначе пришли с родины прародительниц Одноглазого. Горгоны и Грайи бежали так быстро, как могли, и плыли так далеко, как получалось. Никто из греческих моряков, в древние времена причаливших у берегов этого прекрасного края, не знал, кого они привезли сюда кроме себя. Скорее всего, знал только сам капитан, он ж и прикрывал пассажиров, о которых не была в курсе команда.

Чех смотрит на время. Ну да, конечно, как всегда.

Но потом, почувствовав что-то справа, он заглядывает в магазинчик с украшениями и хмыкает. Так-так, и как только мог не почувствовать сразу?

Он осторожно толкает дверь и оказывается внутри. Здесь так тесно, как только может быть в маленьком магазинчике в известном туристическом месте.

Она стоит у прилавка и говорит с продавцом. Меряет на удивляющие своей округлостью пальцы массивные серебряные кольца.

Рыжие волосы маленькими завитками спадают на шею. Бордовое платье, светло-коричневый пиджачок, вельветовый, в такой мелкий рубчик. Совершенно не к месту, но таки только попробуй об этом сказать ― будешь иметь бледный вид и нервную походку. О походке… Туфли на толстом каблуке, невысоком, но основательном. Если вдруг хозяйка решит использовать обувь как оружие, лучше сразу пригибаться ― тяжелая артиллерия.

― Эммануил Борисович, прекратите мне дышать в затылок и делать жарко, ― произносит она и отводит в сторону руку с перстнями, каждый из которых украшен огромным янтарем. ― Лучше скажите, какое из?

― Сара Абрамовна, все совершенно изумительны. Вас могут украсть.

― Таки за колечки или за мою бездонную красоту?

Она поворачивается к нему, внушительная грудь колышется под платьем. Декольте…

― Бездонно, ― честно отвечает Чех. Он понимает, что не в состоянии отвести взгляд сразу и сделать вид, что в женщине его интересует исключительно душа, а не всё остальное (ну и душа тоже).

Сара Абрамовна хмыкает:

― Уважаю за честность, Эммануил Борисович. Вы можете.

Чех не считает нужным уточнять, что именно может. Но при этом снимает с крутящейся подставки серьги. Янтарь в них с изъянами, что ни капли не портят украшение, а наоборот придают особый шарм.

― Подарок, ― коротко говорит он. ― В пару.

Сара Абрамовна кивает:

― Спасибо. Девушка, три колечка и вот эти сережки. Мужчина платит.

После чего танцующей походкой покидает магазин. Продавец озадаченно смотрит на происходящее. Видимо, не может понять, какие отношения могут связывать столь колоритную даму и Чеха. Разница в возрасте заметна очень хорошо.

― Это ваша… мама? ― осторожно интересуется девушка, ожидая, пока спишутся деньги с карты Чеха.

― И мама тоже, ― хмыкает он.

После чего следует за Сарой Абрамовной, буквально физически чувствуя, как в зале магазинчика повисли непонимание и изумление.

Мама. Одесса-мама. Кто же, как не она?

Сара Абрамовна ожидает его уже у выхода из «Пассажа». Смотрит на впитывающие солнце янтарные камни, которые, словно живые, сияют какой-то нереальной древней силой.

― Эммик, вы так очаровательны, что я даже не знаю, ― задумчиво произносит она, не глядя на Чеха. ― Мы столько лет были счастливы, но сегодня встретились.

― Сара Абрамовна, смею напомнить, это вы захотели со мной встретиться.

― Да. И я имею вам кое-что сказать…

Сара Абрамовна всегда имеет что сказать, Чех это прекрасно знает. Поэтому просто подхватывает её под локоток и уводит подальше от шумного центра. Снова прогулка ― и вот он уютный сквер за Оперным театром, Чеху особенно нравится его название на французский манер ― Пале-Рояль. Каждый раз, когда произносишь, кажется, что во рту круглый леденец с яблочным вкусом.

Они занимают места в уютном кафе, столик стоит прямо у маленького фонтанчика. Журчание воды сливается с пением птиц. Янтарь в кольцах Сары Абрамовны горит кусочками солнца, оправленными в серебро.

Она открывает меню, задумчиво скользит по нему взглядом.

― Эммануил Борисович, что там Димочка? ― спрашивает, легко переведя тему с обсуждения реконструкции городских зданий.

Чех чуть приспускает очки, смотрит поверх них на свою спутницу.

Димочка… Димка Мороз после знаменательных событий стал Дмитрием ― молчаливым, угрюмым человеком, который не в восторге от живого общения. И его можно понять. Быть Якорем ― притягивать всех и вся, не только людей, но и тех, кто человеческому вообще не относится. Поэтому он живет один, работает и… не пытается это как-то изменить.

― Как был, Сара Абрамовна. Вашими молитвами.

― Эммик, шо вы сразу начинаете? Если я помолюсь, то тех, за кого я это сделаю, потом придется очень долго отпевать. Я и религии ― вещи несовместимые. И не надо на меня так смотреть, здесь не будет алтаря Троим и Сестре. Мне не стыдно.