Тоже Эйнштейн - Бенедикт Мари - Страница 8

Мы дошли до Альбисхорна, самой высокой точки этого леса, откуда открывался легендарный вид. Перед нами расстилалась яркая синева Цюрихского озера и реки Зиль на фоне белоснежных гор и зеленых холмов, усеянных фермерскими домиками. Синева швейцарских вод была гораздо ярче, чем мутный Дунай моей юности. Да, восторг, с которым все говорили об Альбисхорне, был вполне заслуженным, тем более что в воздухе стоял свежий аромат вечнозеленых гор.

Здесь я словно заново родилась.

Я вдохнула полной грудью бодрящий воздух. Я дошла! До сих пор я сомневалась, по силам ли мне этот поход. Я никогда не пыталась проделывать ничего подобного. Но девушки умоляли меня пойти с ними, а Элен напомнила, что она уже ходила по Зильвальду — вполне успешно, несмотря на хромоту, — и я уступила. После слов Элен у меня не оставалось никаких оправданий. Хотя ее хромота была следствием перенесенного в детстве туберкулеза бедра, а не врожденного дефекта тазобедренного сустава, как у меня, походка у нее была почти такая же. Как же я могла после этого сказать, что с моей хромотой и пытаться не стоит?

Так я узнала о себе нечто новое. На неровной тропинке было не так заметно, что у меня одна нога короче другой. На гладкой дороге увечье давало себя знать сильнее. А вот бродить по горам я могла не хуже подруг. Какая свобода!

Я взглянула на Элен, и она улыбнулась мне. Я подумала: может, и ее посещали такие же сомнения в себе и ждали такие же открытия на этой тропе, несмотря на детские походы с отцом? Когда я улыбнулась ей в ответ, она взяла меня за руку и слегка сжала ее. Отпустила только тогда, когда стала подниматься еще выше, к вершине Альбисхорна, где вид был еще лучше.

Когда мы на заплетающихся ногах вернулись в пансион Энгельбрехтов, солнце уже село. Фойе показалось тесным и темным по сравнению с чистой, яркой и простой красотой дикой природы, не говоря уже о том, что здесь стоял неотвязный запах затхлости, как ни усердствовала с уборкой фрау Энгельбрехт. Горничная помогла нам выпутаться из вещевых мешков и измятых пальто, и мы похихикали над тем, каких усилий нам это стоило.

— Ну и вид у вас, девушки! — сказала фрау Энгельбрехт, входя в фойе. Суматоха привлекла ее внимание, и, при всей своей любви к порядку и тишине в пансионе, она не могла не рассмеяться вместе с нами.

— И денек же у нас выдался, фрау Энгельбрехт! — сказала Ружица своим обычным певучим голосом.

— Зильвальд так же неотразим, как всегда?

— О да, — ответила за всех нас Милана.

Фрау Энгельбрехт повернулась ко мне:

— А вы, фройляйн Марич? Как вам понравилась наша жемчужина?

Перед нашим уходом она восторженно рассказывала мне о Зильвальде, вспоминала, как они с герром Энгельбрехтом ходили туда гулять в самом начале их супружеской жизни.

Подобрать слова для описания моих впечатлений оказалось нелегко: для меня это было гораздо больше, чем просто прогулка. Наконец я, заикаясь, произнесла:

— Это было очень…

— Очень?.. — переспросила фрау Энгельбрехт, ожидая продолжения.

— Фройляйн Марич была в восторге, фрау Энгельбрехт, — пришла мне на помощь Элен. — Смотрите, Зильвальд даже лишил ее дара речи!

Милана с Ружицей захихикали, а фрау Энгельбрехт снисходительно улыбнулась:

— Рада слышать.

Фрау Энгельбрехт бросила взгляд на настенные часы, а затем внимательно оглядела нас:

— Может быть, вы захотите привести себя в порядок перед ужином? Его подадут через пятнадцать минут, а прогулка на лодке по Цюрихскому озеру на ветру просто ужас во что превратила ваши волосы. Unordentliches Haar![2]

Это должно было подчеркнуть безобразие нашего внешнего вида.

Неважно, что за дверью пансиона Энгельбрехтов мы были талантливыми студентками — в его стенах мы оставались дамами, от которых ждали неукоснительного соблюдения приличий. Я провела рукой по волосам. Утром я аккуратно заплела их в тяжелые косы, а затем уложила в узел на макушке. Я полагала, что они выдержат и пешую прогулку, и путешествие на лодке, но сейчас нащупала множество тонких завитков, которые выбились из кос и спутались между собой.

— Да, фрау Энгельбрехт, — ответила за всех Ружица.

Пока мы поднимались по лестнице в свои комнаты, я пыталась на ходу распутать один особенно упрямый колтун. Безуспешно. Милана с Ружицей разошлись по своим комнатам, а Элен подошла ко мне сзади, чтобы помочь. Я стояла, пока она распутывала мне волосы.

— Хочешь, я зайду к тебе, и мы уложим волосы друг другу? Иначе мы едва ли успеем к ужину через пятнадцать минут, — сказала она.

— Пожалуйста.

Отперев дверь, я взяла с туалетного столика два гребешка и несколько заколок. Мы уселись на мою скрипучую кровать, и Элен приступила к многотрудному делу — расчесыванию моих волос. Мы с ней часто заходили друг к другу в комнаты, но волосы друг другу укладывали, насколько я помнила, первый раз, хотя я часто замечала, что Ружица с Миланой делают прически одна другой.

— Ой! — вскрикнула я.

— Прости. Это воронье гнездо нужно тщательно расчесать, иначе ничего не выйдет. Через несколько минут ты мне отомстишь.

Я рассмеялась.

— Спасибо, что уговорила меня пойти сегодня с вами, Элен.

— Я так рада, что ты согласилась. Замечательно ведь было, правда?

— Да, замечательно. Вид и лес великолепны. Я никогда не думала, что смогу одолеть такой подъем.

— Что за глупости, Милева. Такой поход тебе вполне по силам.

— Я беспокоилась, что буду всех задерживать. Ну знаешь — с моей ногой…

— Для такой умной девушки, которая добилась таких блестящих успехов в науках, ты ужасно не уверена в себе в других отношениях, Милева. Ты прекрасно справилась сегодня, и теперь у тебя нет никаких отговорок, чтобы не ходить с нами гулять, — сказала Элен.

Один вопрос, касающийся Элен, не выходил у меня из головы с момента нашего знакомства.

— Тебя твоя нога как будто совсем не беспокоит. Неужели тебя нисколько не волнует, как на тебя смотрят люди?

Густые брови Элен в недоумении сошлись на переносице.

— А почему меня это должно волновать? То есть это, конечно, неудобно — иногда я не совсем твердо держусь на ногах, и, наверное, не самая проворная среди нас, но почему из-за этого на меня должны как-то особенно смотреть?

— В Сербии считается, что хромая женщина не годится в жены.

Элен перестала расчесывать мне волосы.

— Ты шутишь?

— Нет.

Элен положила щетку на кровать, взглянула мне в лицо и взяла меня за руку.

— Ты уже не в Сербии, Милева. Ты в Швейцарии, самой современной стране Европы. Здесь нет места таким диким, устаревшим взглядам. Даже у меня на родине, в Австрии, а она по сравнению с прогрессивным Цюрихом — провинция, такого не потерпели бы.

Я задумчиво кивнула. Я понимала, что Элен права. Однако мысль, что у меня нет надежды выйти замуж, уже так давно сидела у меня голове, что, казалось, стала частью меня самой.

Это убеждение зародилось много лет назад, после одного подслушанного разговора. Мне было семь лет, и в тот холодный ноябрьский день, придя из школы, я с нетерпением ждала папиного возвращения домой. Я приготовила для него сюрприз и надеялась, что этот сюрприз вызовет у него улыбку.

Наконец мне наскучило расхаживать взад-вперед по гостиной, я взяла с полки книгу и опустилась в папино кресло. Подобрав под себя ноги, я свернулась в клубочек с книгой в кожаном переплете с золотым тиснением, под которым скрывались любимые истрепанные страницы. Книг в нашей семейной библиотеке было много — папа считал, что каждый человек должен быть образованным, даже если в детстве он, как сам папа, не смог получить формальное образование, — но я уже в который раз перечитывала этот сборник народных и волшебных сказок. Для меня, семилетней, эти сказки были уже несколько простоваты, но среди них была моя любимая: «Поющий лягушонок».

Сказку о муже и жене, которые молились, чтобы Бог дал им ребенка, а когда вместо человеческой девочки получили дочь-лягушонка, начали стыдиться и прятать ее ото всех, я успела дочитать только до середины. Я как раз дошла до своего любимого места — когда принц слышит пение девочки-лягушки и понимает, что любит ее, несмотря на ее внешность, — и вдруг разразилась неудержимым смехом. Это папа прокрался в комнату и стал меня щекотать.