Тоже Эйнштейн - Бенедикт Мари - Страница 50

— Не думаю, что это тиф, фрау Эйнштейн. Однако полагаю, что у вашего мальчика какая-то другая инфекция. Ему понадобятся ледяные ванны, чтобы сбить жар, и постоянное наблюдение. Справитесь?

Я благодарно кивнула, осенила себя крестным знамением и наклонилась к Тету, чтобы пригладить ему волосы. На мгновение я увидел раскрасневшееся от жара лицо Лизерль в постели, и сердце у меня замерло. Это не Лизерль, напомнила я себе. Это Тет, и он будет жить. И у него не скарлатина и не тиф, а самый обычный грипп. Но в то же время я понимала, что не могу больше подвергать детей опасности грязной пражской воды, воздуха и пищи. Из Праги нужно уезжать.

Через три дня после этого ужаса с Тетом Альберт вернулся домой с Сольвеевской конференции в Брюсселе, где собрались двадцать четыре самых ярких ученых Европы. В тот вечер я уделила особое внимание своему внешнему виду. Затем, не упоминая о болезни Тета и стараясь ничем не досаждать, я накормила Альберта ужином и не мешала ему расслабленно отдыхать с трубкой, рассказывая нам с Хансом Альбертом о конференции. С первых дней нашего приезда в Прагу Альберт держался так отстраненно, что теперь было большим облегчением видеть его оживленное лицо и слушать его рассказы. На конференции были все светила физики, о которых мы читали и говорили десятилетиями, — Вальтер Нернст, Макс Планк, Эрнест Резерфорд, Анри Пуанкаре и другие. Но на Альберта произвели впечатление не эти ученые старой школы, а новая группа парижских физиков: Поль Ланжевен, Жан Перрен и знаменитая Мария Кюри, которая сама получила Нобелевскую премию в Брюсселе.

У меня было что спросить о мадам Кюри: она была моим давним кумиром, и я восхищалась научным партнерством, которое сложилось между ней и ее покойным мужем. Именно такие отношения, как я когда-то думала, могли бы быть у меня с Альбертом. Однако его рассказы продолжались час за часом — за эти часы тяжелый кашель Тета мог бы уже заметить даже рассеянный Альберт, — и мое нетерпение росло. Когда минуло два часа, я, уложив Ханса Альберта и зайдя взглянуть на Тета, отважилась наконец задать пугающий вопрос:

— Альберт, как ты думаешь, нельзя ли нам все-таки уехать из Праги? Вернуться в Цюрих или переехать в какой-нибудь другой европейский город с более здоровым климатом?

Он помолчал, и между бровей у него пролегла глубокая морщина.

— Звучит ужасно по-мещански. Я знаю, что Прага не может похвалиться таким комфортом и роскошью, как Цюрих или даже Берн, но для меня это прекрасная возможность. Это довольно эгоистичная просьба с твоей стороны, Милева.

Милева? Кажется, он почти никогда не называл меня Милевой с тех пор, как мы покончили с формальными «фрау Марич» и «герр Эйнштейн» много лет назад в Цюрихе. Подавив обиду на это обращение и на несправедливые обвинения в «мещанстве» и «эгоизме», я сказала:

— Я прошу не для себя, Альберт. Это ради детей. Меня беспокоит то, как Прага отражается на их здоровье, особенно на здоровье Тета. Пока ты был в Брюсселе, мы тут сильно перепугались.

— О чем ты говоришь?

— На прошлой неделе Тету стало очень плохо. Мы подозревали тиф из-за зараженной пражской воды.

— Я думал, ты набираешь воду в фонтане и кипятишь.

— К сожалению, этого недостаточно.

Он молчал. Даже не спросил, как себя чувствует Тет.

Я встала перед ним на колени.

— Пожалуйста, Альберт. Ради детей.

Он смотрел на меня своими темно-карими глазами, а я думала — какой он видит меня? Видит ли он только мое изможденное лицо и оплывшие бедра? Или все же помнит и быстрый ум, и глубокую нежность? Ту Долли, которую он когда-то любил.

Его лицо не выражало ни сочувствия, ни тревоги — только отвращение.

— У меня отлично идет работа в Праге, Милева. А ты просишь меня отказаться от этого.

Альберт резко встал — так, что я отшатнулась и села на пятки, чтобы не упасть. Не подав мне руки, он перешагнул через меня и, направляясь в кухню, бросил:

— Ты всегда думаешь только о себе.

Глава тридцать четвертая

К счастью, возвращение в Цюрих зависело не только от моих неуслышанных просьб. Словно в ответ на мои молитвы, становившиеся уже привычной частью жизни, Цюрих сам поманил Альберта к себе. Наша альма-матер, Политехнический институт, прислала ему предложения работы, от которых он не мог отказаться — место старшего профессора теоретической физики и заведующего кафедрой. Я твердила себе, что не стану поддаваться иллюзиям, но все же надеялась, что возвращение в Цюрих поможет нам восстановить нормальные отношения.

Время, проведенное в Праге, было тяжелым. Тяжелым для организма и психики — моих и детей. Тяжелым для отношений в семье — мужа и жены, отца и сыновей. Обвинение, которое я когда-то высказала в адрес Альберта, — что мы с ним «один камень», но не «одно сердце», — оказалось удивительно точным, что особенно ярко проявилось в негостеприимном пражском климате. Но богемная атмосфера Цюриха наверняка смягчит его, и его черствое, непостоянное сердце перестанет без конца метаться туда-сюда. Можно будет вернуться хотя бы к внешним приличиям. На большее я уже не надеялась.

Подойдя к двери нашей новой квартиры в Цюрихе с полными руками продуктов с рынка, я толкнула ее. Задержалась на мгновение у порога, чтобы полюбоваться пятиэтажным зданием с лепниной, горчичным цветом эркеров, крышей из красной черепицы, железными воротами и видом на озеро, город и Альпы.

Как далеко мы ушли от наших студенческих времен.

— Эй? Есть кто-нибудь дома? — позвала я, поднявшись по лестнице и направляясь на кухню. Я оставила мальчиков с Альбертом на полчаса, чтобы сходить купить чего-нибудь к ужину, и теперь в доме было непривычно тихо. Мальчики нечасто оставались наедине с Альбертом, и я ожидала, что они будут шумно требовать его внимания.

Я начала разбирать продукты, потирая суставы: в последние месяцы состояние моих ног значительно ухудшилось, и крутой подъем по лестнице давался мне нелегко. Но Альберт никогда не слышал от меня ни слова жалобы: я была так счастлива вернуться в Цюрих.

Убирая в буфет последнюю банку, я услышала в гостиной мужские голоса. Не детские голоса наших мальчиков, а взрослые. Там был Альберт и кто-то еще. Но кто же? Мы только что въехали в новую квартиру на Хофштрассе, 116, вверх по улице от Политехнического института по крутому склону Цюрхерхофа, и, хотя в Цюрихе у нас было много знакомых, этот адрес мы еще никому не сообщали. По крайней мере, я так думала.

В коридоре раздался смех. Он показался мне странно знакомым. Может быть, пришли наши старые друзья — Гурвицы или Адлеры? Мы собирались скоро возобновить наши с ними музыкальные вечера, но о деталях пока не договаривались. Я положила перцы и лук на кухонный стол и вышла в гостиную — взглянуть, что же у нас за гость.

Это был Марсель Гроссман, наш бывший сокурсник по физическому факультету Политехнического института. Он почти не изменился с тех пор, если не считать седины на висках и морщинок вокруг глаз. Я подумала о том, какой старой, должно быть, покажусь ему: у меня-то волосы уже были тронуты сединой и лицо все в морщинах. И все же сердце у меня радостно забилось. Может быть, герр Гроссман внесет в нашу жизнь что-то замечательное? Друг, который знает меня со студенческих времен. Коллега-математик и ученый, с которым я когда-то советовалась по поводу сложных задач. Тот, кто знал меня с интеллектуальной стороны, а не только как мать и домохозяйку.

— Герр Гроссман! — воскликнула я и обняла его. — Как я рада вас видеть!

— И я вас, фрау Эйнштейн! — ответил он, сжимая меня в объятиях. — Мы так обрадовались, что Эйнштейны вернулись в знакомые места.

— Прошу вас. Не кажется ли вам, что после стольких лет знакомства пора называть меня просто Милевой?

Он улыбнулся.

— А вам не кажется, что пора называть меня просто Марселем?