Тоже Эйнштейн - Бенедикт Мари - Страница 28

Хотя это была всего лишь временная работа, мы все же устроили праздник: заказали бутылку вина в кафе «Шварценбах», что делали очень редко. Опьянев от вина и от удачи, мы говорили о будущем и смеялись — впервые с начала осени с легким сердцем. Я позволила себе забыть о его внезапных перепадах настроения и резкостях в эти месяцы, когда я могла только гадать, кого на сей раз увижу перед собой — моего любящего Джонни или хандрящего Альберта. Ведь теперь, когда трудные поиски работы остались позади — по крайней мере, на несколько месяцев, — я не сомневалась, что мой Джонни вернется ко мне навсегда.

Там, в тепле весенней ночи и парах алкоголя, родилась идея отдохнуть на озере Комо.

— Ты только представь себе, Долли. Знаменитые воды озера Комо омывают наши ноги, а вокруг заснеженные Альпы. — Альберт придвинулся ко мне поближе, но не настолько, чтобы посетители кафе «Шварценбах» начали поднимать брови. — Только мы с тобой.

— Вдвоем, — подхватила я его мысль, шокированная и одновременно завороженная ею. Я не могла припомнить, чтобы мы когда-нибудь оставались с Альбертом вдвоем — только где-нибудь в общественном месте или в гостиной пансиона. По-настоящему наедине мы никогда не бывали.

— И никакой фрау Энгельбрехт.

Я хихикнула.

— Не могу себе представить, что буду целовать тебя, не опасаясь ее неожиданного появления в гостиной. Эта женщина подкрадывается бесшумно, как кошка.

Морщинки вокруг глаз у Альберта стали глубже. Вот такого Альберта я любила. Вот он, тот человек, которого я полюбила когда-то и которого не видела почти весь прошлый учебный год.

— Может быть, она ходит так тихо, потому что она не совсем человек. Может, привидение или дух какой-нибудь. Ведь Энгельбрехт значит «светлый ангел».

Я снова хихикнула и пригладила пальцами длинный локон, спадавший мне на плечо. В честь праздника я попробовала сделать новую, свободную прическу, которую видела у других молодых женщин. Вместо привычного тугого шиньона я собрала волосы в легкий узел на затылке и очень старательно вытянула из него одну густую прядь, так, чтобы она падала на плечо.

— Что ты думаешь, Долли? — спросил Альберт, легонько касаясь этого локона.

Я замялась.

— О том, кто такая фрау Энгельбрехт — кошка или привидение?

— Ты знаешь, о чем я, Долли, — сказал он, поглаживая меня рукой по талии под крахмальной белой скатертью. — Что ты думаешь об озере Комо?

Я не знала, что ответить. С одной стороны, я уже мечтала о романтическом побеге с Альбертом — туда, где можно будет забыть обо всех ограничениях, которые приходилось соблюдать в Цюрихе. Но с другой стороны, я боялась. Я понимала, к чему может привести эта поездка. Мы так долго ждали этого шага. Может быть, лучше пока от него воздержаться.

По моему молчанию Альберт почувствовал, что я колеблюсь.

— Просто подумай, Долли. Может быть, после этого нам легче будет пережить разлуку, пусть и временную. Может быть, это станет мостиком к нашей новой совместной жизни.

Больше озеро Комо ни разу не упоминалось. Ни в те суматошные дни, когда Альберт собирал вещи перед отъездом в Винтертур, забыв зубную щетку, халат и расческу. Ни во время скомканного прощания на вокзале, где мы неожиданно столкнулись с другом его семьи из Берлина и вынуждены были умерить свой пыл. Он не говорил больше о поездке, и я с некоторым облегчением оставила эту тему.

Однако уже через несколько дней после приезда в Винтертур он написал мне об озере Комо. Умолял встретиться с ним там, признавался в любви, называл меня всеми моими прозвищами — Долли, милая колдунья и так далее. Я осталась в пансионе Энгельбрехтов совсем одна (Элен уехала в Ройтлинген к мужу, герру Савичу, а Милана с Ружицей закончили учебу и вернулись домой) и не смогла устоять перед его уговорами. Я знала: если бы сам Альберт стоял передо мной и произносил эти слова, выбор стал бы гораздо проще. Один взгляд в его желтовато-карие, как у лисицы, глаза — и у меня остался бы только один вариант: согласиться, несмотря на то, как он вел себя в те месяцы, когда не мог найти работу.

Если бы Альберт был здесь, я бы немедленно забыла о проклятом письме, полученном накануне от папы, в котором он вопрошал, где же моя честь, и писал, что если я поеду на озеро Комо, то покрою свою семью позором на много поколений вперед. И зачем только я рассказала ему об этом? Папа, опасаясь, как бы я в Комо не потеряла «свою рубашку», то есть невинность, заявил, что больше не будет оплачивать мою учебу, если я поеду с Альбертом. Как они с мамой могли подумать, что я так легкомысленно отнесусь к своей и их чести? И однако, как же было не дрогнуть перед такой угрозой?

Но Альберта рядом не было, и некому было меня уговаривать ехать в Комо. Вместе с ним ушла и уверенность, которую он мне давал. Выбор оставался только за мной.

Какое же решение принять?

Я написала два письма — два противоположных ответа — и положила их перед собой. На каждом пути меня ожидали свои радости и опасности. Какое же письмо отправить?

Я разгладила смятые листы: за последние часы, пока я перечитывала их без конца, они изрядно истрепались. Может быть, я надеялась на какую-то подсказку от высшей силы? Прошло несколько часов, но никакого знака с небес я, разумеется, не дождалась и ни на шаг не приблизилась к решению.

Я в сотый раз перечитала оба письма. В первом я вежливо отказывалась от приглашения Альберта, намекая на возражения родных. Отправить это письмо и отказать себе в удовольствии, которого я так ждала? А что будет с нашими отношениями, если я не поеду? Ведь Альберт говорил, что эта поездка станет мостиком к нашей новой жизни. Не воспримет ли он мой отказ от поездки как отказ от него самого? В последнее время наши отношения и так вошли в какую-то переходную фазу, и это меня тревожило.

Я перечитала второе письмо. В нем я старательно расписала детальный план поездки и набросала примерный маршрут. Я невольно улыбнулась: признание в любви просто сочилось со страниц. В этих словах раскрывалось мое истинное «я», не скованное страхами и условностями.

Я бросила письма на стол. Неужели оба написала я сама? Невозможно было поверить, что я способна испытывать такие противоположные чувства одновременно и с такой силой. Страстное желание и готовность сдаться. Долг и отречение от долга. Но это было так.

Я потерла виски и прошлась по комнате. Что же делать? Собраться с духом и снова открыть папино письмо — может, это поможет мне принять решение? Но мне не нужно было даже читать, я и так помнила это ненавистное слово: срамота. Позор.

Какой совет дала бы мне Элен? Как жаль, что ее больше нет рядом, и я не могу обсудить это с ней! Сейчас бы она села рядом со мной на кровать, такая добрая и сильная, и помогла мне сделать мудрый выбор. Современный, не продиктованный папиными старомодными сербскими взглядами, но такой, который защитит меня. Почти как наяву я услышала те советы, которыми Элен отвечала на мои жалобы, что предстоящая разлука с Альбертом убьет меня, или нетерпеливые вопросы, дождемся ли мы с ним когда-нибудь того момента, когда сможем признаться друг другу в любви перед всем миром. Она похлопывала меня по руке и убеждала «терпеть и быть мужественной».

Я вспомнила, как мы расстались почти полгода назад, в начале ноября, когда Элен навсегда уезжала из Цюриха, чтобы стать женой герра Савича. Я проснулась до рассвета, чтобы попрощаться с ней перед тем, как она сядет в поезд до Ройтлингена, где они с господином Савичем собирались жить. Чемоданы Элен были собраны и сложены у крыльца, а сама она, сидевшая в гостиной в ожидании своего экипажа, казалась маленькой и хрупкой. Фрау Энгельбрехт отправилась выяснять, отчего экипаж задерживается, а я в ночной рубашке и халате спустилась по лестнице.

Мы обнялись.

— Мне будет ужасно недоставать тебя, Элен. У меня никогда не было такой подруги, как ты, и больше уже не будет.

— Я чувствую то же самое, Мица. — Элен высвободилась из моих объятий и взглянула мне в глаза. — Я все время жалею о том, что нарушила наш договор. Как бы ни была я счастлива с герром Савичем, все омрачает это темное пятно.