Тоже Эйнштейн - Бенедикт Мари - Страница 24

— Так это и есть знаменитая госпожа Марич, — сказала наконец госпожа Эйнштейн. Не мне, а Альберту. Как будто меня и вовсе не было в комнате.

— Она самая, — сказал Альберт.

В голосе Альберта слышался намек на улыбку, отчего я почувствовала некоторое облегчение и сумела выговорить:

— Рада наконец-то познакомиться с вами, фрау Эйнштейн. Ваш сын говорит о вас часто и с большой нежностью.

Кивнув Альберту в знак признательности за комплимент, фрау Эйнштейн вновь устремила на меня свой суровый взгляд и впервые обратилась напрямую ко мне:

— Ваша семья родом из… — Она сделала драматическую паузу, словно ей больно было даже произносить название моего родного города. — Из Нови-Сада, так?

— Да, я там росла — по крайней мере, какое-то время. И там до сих пор живут мои родители, — ответила я с принужденной улыбкой.

За этим последовала долгая пауза, а потом фрау Эйнштейн снова заговорила.

— Насколько я понимаю, вы такая же книжная душа, как и мой Альберт.

Это не звучало как комплимент, и я не знала, как реагировать. Альберт внушал мне, что его мать, при всех ее невыносимо буржуазных интересах и воззрениях, в остальном совершенно безобидна. Однако по этому ее замечанию я сразу поняла, что это неправда. Она обладала некой тайной властью над своей семьей, включая Альберта, и намеревалась использовать ее против меня. Это не сулило ничего хорошего, поскольку на меня она смотрела с неприкрытым неудовольствием.

Чем я заслужила ее неприязнь? Может быть, ей не нравится, что я не еврейка? Альберт говорил, что воспитание у него было скорее светское, так что едва ли это была единственная причина. Может быть, дело в том, что я студентка университета, а не девушка более традиционных взглядов, готовящаяся к замужеству? Да нет, не может быть: родители Альберта ведь хотят, чтобы их Майя тоже получила университетское образование. Возможно, фрау Эйнштейн невзлюбила меня просто за то, что я из Восточной Европы.

Я стала перебирать в голове возможные ответы, но тут же поняла: что бы я ни сказала, это ее не умиротворит. Ее неприязнь зародилась раньше, чем она меня увидела. И я решила ответить честно.

— Если вы имеете в виду, что я серьезно отношусь к учебе, фрау Эйнштейн, то это чистая правда.

Альберт сообразил наконец, что наши переговоры вот-вот окончатся катастрофой, и вмешался:

— Фройляйн Марич и мне не дает валять дурака, мама.

Однако мать не клюнула на эту приманку, и Альберт перевел разговор на Арау и Винтерлеров. Пока Альберт с матерью и сестрой перемывали им кости, герр Эйнштейн жестом пригласил меня сесть и предложил налить чаю. Мы потягивали чай из дымящихся чашек, делая вид, что слушаем остальных; его жизнерадостная натура все же пробилась сквозь баррикаду, выстроенную женой, и мы обменялись парочкой приятных фраз. Однако фрау Эйнштейн не преминула вознаградить любезность мужа испепеляющим взглядом.

Стараясь отогнать от себя мысли об этом неприятном разговоре с матерью Альберта, я перевернула письмо и взглянула на подпись. Первым моим чувством было облегчение. Письмо было не от его матери. Но потом я поняла, что оно и не от Майи. Оно было подписано некой Юлией Ниггли.

Я снова перевернула страницу, чтобы прочитать сначала, и тут Альберт спросил:

— Какая блестящая теория Друде тебя так захватила?

— Меня не Друде захватил, Альберт.

— Не он?

— Нет, не он. Юлия Ниггли.

Он ничего не сказал, но щеки у него вспыхнули.

Я сунула ему в руку письмо.

— Я отлично знаю, как выглядит твой «дружеский досуг», и мне не хочется даже думать о том, что ты проводишь его с Юлией Ниггли — не знаю, кто она такая. Как ты это объяснишь?

Он пробежал взглядом первую страницу и протянул мне письмо обратно.

— Посмотри на первую страницу, Долли. Какую дату ты там видишь?

3 августа 1899 года. Я покачала головой: при виде этой даты мне стало совсем нехорошо.

— Примерно в то же время ты писал мне записочки из Арау — я была тогда в Шпиле, в Каче.

Я хорошо помнила те записки от Альберта. Некоторые даже выучила наизусть. Прошлым летом я оказалась запертой в Шпиле: в деревне свирепствовала скарлатина, и любовные письма Альберта были моим утешением.

— Именно. Прошлым летом я был в Арау и Метменштеттене со своими родными, которые, как ты отлично знаешь, в курсе моих отношений с тобой. Боже мой, да мама и Майя даже делали приписки к моим письмам для тебя. Фройляйн Ниггли — подруга семьи, я с ней несколько раз играл на скрипке. Вот и все.

Объяснение было правдоподобное, однако мои подозрения оно развеяло не до конца.

— Зачем же ты писал ей после этого?

— Потому что она как раз искала место гувернантки, а моя тетя искала гувернантку. Я свел их друг с другом.

Я вдруг почувствовала себя глупо. Как я могла усомниться в своем Джонни? Я никогда не видела от него ничего, кроме верности и преданности, — даже когда сама так долго отталкивала его. Настоящим поводом для волнений было его упрямство по отношению к Веберу и перспективы устройства на службу, но никак не его любовь ко мне. Я начала было извиняться, но он прервал меня.

— Нет, Долли. Тебе не за что просить прощения. Я бы повел себя точно так же, если бы нашел в твоем учебнике записку от другого мужчины. Ревность — чувство тяжелое и непредсказуемое, даже если беззаветно доверяешь своему любимому. Знай же, что после этого лета в пошлом обывательском мирке моих родителей и их пресных друзей, таких как фройляйн Ниггли, я стал еще больше ценить тебя.

— Ты клянешься, что это правда?

— Да, Долли.

— Даже несмотря на то, что твои родители настойчиво уговаривают тебя бросить свою смуглую чужестранку и найти девушку получше? — Как только мать Альберта поняла, что у нас с ним не просто мимолетный роман, и осенью встретилась со мной, ее любезные, хотя и очень сдержанные приветы, которые я получала в письмах прошлым летом, сменились назойливыми советами Альберту подыскать себе за зиму более «достойную» партию. От ее напора у меня все сжималось внутри. Только Майя по-прежнему слала приветы в письмах, которые Альберт писал мне, когда мы были в разлуке. — Например, такую, как эта Юлия Ниггли?

— Долли, как бы косо мои родители ни смотрели на твои ученые замашки, они никогда не навязывали мне ни фройляйн Ниггли, ни какую-то другую девушку. Они знают, что это бессмысленно. Знают, что я люблю только тебя.

Я заулыбалась ему. Когда же я оторвала взгляд от его глаз, то увидела перед собой негодующее лицо фрау Энгельбрехт.

— А, фройляйн Марич. Я должна была догадаться, что вы приятно проводите время в гостиной с герром Эйнштейном. Это объясняет, почему вы проигнорировали звонок к обеду. — Я редко видела ее такой сердитой. Но ведь и правда — я вопиюще нарушила распорядок. — Фройляйн Дражич и фройляйн Бота ждут.

— Прошу прощения, фрау Энгельбрехт. Я сейчас же иду в столовую. — Я сделала книксен, кивнула Альберту и поспешила к двери. — Всего хорошего, герр Эйнштейн.

Уже за дверью гостиной я услышала, как фрау Энгельбрехт выговаривает Альберту:

— Вы стали здесь постоянным гостем, герр Эйнштейн. Кажется, мне скоро придется взимать с вас плату за те часы, которые вы проводите в моей гостиной.

Тон у фрау Энгельбрехт был совсем не для светской беседы. Я остановилась послушать, что они скажут друг другу.

Альберт ответил только через долгую минуту.

— Извините, если я вас огорчил, фрау Энгельбрехт. Я всегда стараюсь уходить до начала ужина или приходить только после его окончания, как того требуют правила вашего дома.