Сатанинская трилогия - Рамю Шарль Фердинанд - Страница 22

Так и стали, наконец, проявляться знаки. Знаки — их показывалось все больше, выглядели они все страшнее — она едва замечала. Впереди появились повалившиеся поперек дороги огромные еловые стволы, — она даже не замедлила шага, она была маленькой и легко пролезала снизу. Понемногу менялся свет, менялся воздух, он был чего-то лишен, не слышалось никаких звуков (раньше витали в нем птичьи песни, шум колоколов, звон бубенчиков, теперь же — ни песен, ни колоколов, ни бубенчиков), но она не замедлила шага.

Она добралась до вершины последнего склона, откуда открывался вид на лежавшую внизу деревню, пахнуло гнилью, как если б она стояла у разверстой могилы, и это был не только запах, но и вид могилы: скелеты обрушившихся стен, развороченной земли и осыпавшихся склонов средь перевернутых глыб, а еще — тишина и серый свет такого оттенка, который покрывает лоб мертвеца, — и все же ничто из этого не имело значения, поскольку ее позвали, и она продолжала дорогу.

До сих пор ей не попалось ни одного живого существа, только когда она шла мимо жилища мельника с обвалившимися стенами и огромным, упавшим и замшелым колесом, спросили:

— Куда ты?!

Открылось окно, показалась голова, это была мельничиха. Она так изменилась, что Мари ее не узнала. Мельничиха продолжала:

— Не ходи дальше, погибнешь!

А та:

— Вы его видели?

— Кого?

— Моего отца.

И поскольку его никто не видел, она продолжала идти.

Она была уже всего в нескольких шагах от деревенских домов, и снова распахивались окна:

— Остановись! Не ходи дальше!.. Ты же ничего не знаешь!..

Но она не слушала, ей чудилось, она увидела отца, выглядывавшего из-за стены, как если б он дожидался ее, не осмеливаясь показаться на глаза, и она думала:

— Конечно же, я отыщу его дома.

А поскольку, чтобы дойти до дома, ей надо было пересечь площадь, к площади она и направилась, несмотря на то, что ей продолжали кричать, а некоторые жители даже отважились выйти из дома. Но только ли они хотели ее удержать или же видели будто исходивший от нее свет, и вот уже свыше до них доносилось свежее дуновение?

*

Люди на площади просыпались.

Один за другим, с трудом поднимаясь на локтях, они зевали, потом снова откидывались назад.

Они спали на площади, в домах было слишком жарко, и как попало лежали под большой старой липой без листьев. Там, где сон их заставал, они и валились на землю. Где сегодняшнее наслаждение исчезало, находило их наслаждение дня следующего.

Еще одно утро, такой же день, как остальные. Под большой оголенной липой, — выглядевшей так, будто ее вырезали из черного камня, ствол и толстые ветви обтачивали стамеской, тонкие малые ветви повыше тщательно обрабатывали до самых кончиков, — настало еще одно утро, ах! Все дни похожи. И помимо воли они отыскивали друг друга. Некоторые, словно животные, лежали на соломе, другие спали прямо на земле. Их было человек сто пятьдесят, даже больше: мужчины, женщины, дети, стар и млад — Крибле, Кленш, толстушка Люси, отец, мать и пятеро их детей, Тридцать-Сорок, Лавр, Жантизон, невдалеке был и Лот, хотя к остальным он не присоединялся. Догорали свечи на столах, где стояли бутылки с вином, много бутылок попадало. На покрашенных коричневым досках блестели лужицы, звук стекающих капель походил на звук тикающих часов; еще, когда свечи догорали и гасли, слышалось тихое потрескивание. А они остались, где пришлось, повсюду, будто убитые на поле боя. Однако все чаще вытягивались руки, распрямлялись ноги, тела поворачивались, зевали, вздыхали; еще не проснувшись, они стремились к удовольствиям, как иные стремятся к работе.

Ну, где твой аккордеон, папаша Крё? Сыграй что-нибудь. Мы вновь начнем смеяться, как другие начинают работать. Отведи в сторону ничего не видящие глаза, склонись набок, коснувшись меха, и пусть пальцы побегут по клавишам. Подожди лишь, когда мы проснемся.

Проснулись они, в самом деле, только наполовину, когда Мари подошла ближе, никто вначале ее не заметил. Они вполне могли увидеть ее, если б были на то способны. Им даже не надо было видеть, если б они могли хотя бы слышать. Повсюду распахивались окна, по-прежнему раздавались крики: «Не ходи! Не ходи!» Деревня воскресала. Долгое время над ней висела тяжкая тишина, будто каменная плита, и теперь камень подняли.

Но Мари надо было подойти еще ближе, тогда увидел ее Жантизон. Жантизон увидел ее первым. Он оперся на локти. Лавр лежал рядом. Жантизон толкнул Лавра плечом. Вначале они ее не узнали. Жантизон лишь сказал:

— Еще одна!

Но поскольку она была уже совсем близко:

— Не может быть! Мари! Дочка того самого, ты ведь знаешь. Ее давно уж никто не видел. Да и его тоже… Какая красивая!

Вот как все началось. Лавр и Жантизон обменялись взглядами и сразу все поняли. Поняли, что теперь их двое и оба они соперники, но они нуждались друг в друге. Они не могли подняться самостоятельно. Должны же они были на кого-нибудь опереться; они встали на коленки, сгребли один второго в охапку. Все это их смешило, а еще более — то, что они обещали друг другу попозже, предвидя очередные утехи.

Она же — она видела, как медленно они поднимаются, — она удивилась, они ведь были большими. Они суетились, тянули к ней руки, они еле стояли, словно деревья, лишенные корней. Смеясь, они раскрывали рты, зубы были гнилые. У них были красные глаза, под глазами мешки. И вновь они тянули руки к Мари, говоря: «Скорее, Мари! Мы так тебя ждали!..»

Она все же на мгновение заколебалась. Видели, что она остановилась. И другие, проснувшись и сев, тоже повернулись в ее сторону. Тут были все эти люди, она была одна, тем не менее она недолго стояла.

Видели, как она вновь пустилась в путь. Лавр и Жантизон кричали: «Браво!» На ноги поднялись только эти двое, так что они всех опережали. Она свернула к улице, они — за ней. Шаги у них получались больше, чем им бы хотелось; преследуя ее, они несколько раз ее упускали. Тем временем поднимались остальные, и остальные тоже хотели подойти, говоря: «Пустите-ка нас!» Лавр и Жантизон смекнули, что нельзя терять времени. Жантизон решился, Жантизон рванулся вперед. Жантизон повалился на землю.

«Не рассчитал, — думали люди, — ничего удивительного, в таком-то состоянии». Лавр следовал прямо за ним, и все решили: «Этот поймает!» Казалось, он лучше рассчитал прыжок, но неизвестно, что случилось, однако в момент, когда он должен был уже схватить ее, Лавр будто налетел на стену. Лавр упал навзничь.

Остальные замолкли, все на площади стихли. В наставшей тишине стал различим гул из другой части деревни.

Опасались ли за нее или всего лишь жалели, или же им было любопытно? Но от крыши к крыше, от дома к дому, от двери к двери, по воздуху и по земле, будто летя на крыльях и поспешая бегом, прекрасная новость неслась повсюду, они оживали.

Это правда? Такое возможно? Они не просто высовывали наружу головы, но уже выходили на улицы.

На площади начинали терять терпение, особенно женщины: «Идите за Хозяином! — Кричали они. — Она смеется над нами. Идите за ним!..»

Все еще слышались эти возгласы, чаще женские, в сердцах была ревность: «Хозяин! — Вновь принимались они. — Где он?! Она еще пожалеет…»

Едва им хватило времени удивиться, почему он не показывается, — за ним кто-то пошел, — и едва им хватило времени в последний раз взглянуть на харчевню, на ее белые стены, на Крибле в одном из окошек, говорящего: «Я просто смотрю. Я не участвую», едва хватило времени постучать в дверь, как Человек появился.

Человек был здесь.

— Ты еще узнаешь! Ты еще пожалеешь! — кричали Мари женщины. Человек был здесь, он вышел вперед.

Он сделал шаг, другой. Остановился. Затем еще шаг, другой.

Он больше не выглядел таким уверенным. Он улыбался через силу. Он шел, но медленно, не столь прямо, как могло показаться. Его кожа стала обвисать, она обвисала все больше и больше, на шее, на руках, на всем теле. Она свисала, отделялась, словно одежда, которая вот-вот упадет.