Горничная Карнеги - Бенедикт Мари - Страница 38

— Мне кажется, ей надо знать, — тихо произнесла Мейв.

Патрик тяжко вздохнул.

— Фении планировали поднять вооруженное восстание одновременно в Ирландии и Нью-Йорке. В Ирландию оружие привезли из Америки, и американские солдаты, которые только что отвоевали в Гражданской войне, согласились пойти в наемники к Ирландскому республиканскому братству. Английские власти об этом узнали и теперь ведут розыск лидеров фениев. — Он помедлил. — К которым относится и твой отец.

— Ты ошибаешься, Патрик. Папа сочувствует фениям, но не участвует в их движении. И уж тем более не может быть лидером. Да, в первые годы после Великого голода он высказывал радикальные мысли, потому что злился на английское правительство, не оказавшее помощи голодавшим ирландцам. В то время идеи фениев о свободе и равенстве всех людей всецело имели смысл, так он мне говорил. Но с тех пор прошло много лет, его взгляды давно поменялись, хотя слухи о его прошлых симпатиях к фениям действительно стали для Мартинов хорошим поводом, чтобы лишить нас части земель.

— Значит, о земле ты знаешь?

— Я знаю, что Мартины заблуждаются.

— Клара, я думаю, твой отец ничего тебе не говорил, чтобы защитить тебя. Судя по письмам, которые мы получаем из дома, он не терял связи с фениями и всегда оставался одним из их лидеров. Просто движение ушло в подполье. А теперь, даже при отсутствии доказательств, Мартины под давлением Короны принимают еще более жестокие меры против твоего отца.

У меня дрожал голос, дрожали руки.

— И что это значит?

— Это значит, что Мартины отменили договор на аренду всей земли. Увы, у вас больше нет ни фермы, ни дома.

— Элиза мне написала, — призналась я. — Но она ничего не писала о нынешних папиных связях с фениями. Она говорила, что Мартины отобрали землю на основании старых слухов.

— Скорее всего, она просто не знает всей правды, Клара. — Патрик ненадолго умолк и покачал головой. — Как и все фении, твой отец как раз выступал против сгона ирландских арендаторов с земли. Он надеялся на отмену подобной практики. Он хотел, чтобы сроки аренды на землю не менялись по прихоти землевладельцев и чтобы все люди имели право владеть землей, а не только арендовать ее. Мне очень жаль, Клара. Нам всем очень жаль. Твой отец — хороший человек.

— Я чувствую себя ужасно, находясь так далеко от семьи.

Мне было горько от собственной беспомощности, но при этом во мне нарастали обида и злость на отца: тайком от близких он возглавлял подготовку восстания против властей, рискуя нашим благополучием; мне же пришлось ехать в Америку, чтобы обеспечить дополнительный доход на случай, если мы из-за его действий потеряем ферму. Как можно требовать подобной жертвы от собственной дочери? От всей семьи? И ради чего? Ради дела, которое — пусть и достойное само по себе — имело так мало шансов на успех?

— Все равно ты ничем не помогла бы им, Клара, — сказал Патрик, пытаясь меня успокоить. — В действительности работать в Америке, вдали от ирландского политического безумия, и отправлять деньги домой — это лучшее, что ты сейчас можешь сделать для своей семьи. Где они нынче живут?

— У маминой сестры в пригороде Голуэя. — Я расплакалась от беспокойства и злости. — Почему он ничего мне не сказал? Почему они врут в своих письмах?

Врут о ферме и о причинах, по которым ее отобрали. Врут о том, кем был отец.

Мейв подошла ко мне и обняла со словами:

— Мы все выдумываем небылицы, Клара. Иногда для себя, иногда для других.

Глава двадцать восьмая

На обратном пути в Хоумвуд я вышла на станции «Либерти-стрит», за несколько остановок до Рейнольдс-стрит. В такое позднее время на практически пустынной платформе было темно, свет горел только в будке кассира. Полчаса назад, выходя из дома Патрика, я собиралась вернуться прямо на Рейнольдс-стрит. Но уже в пути подумала, что, может быть, сумею найти утешение в католической церкви — единственной на весь Питсбург, — располагавшейся неподалеку от станции «Либерти-стрит».

Я подошла к освещенному окошку кассы и спросила кассира:

— Вы не подскажете, как пройти на Семнадцатую улицу?

Он посмотрел на меня с явным неодобрением.

— Вы, что ли, ищете церковь Святого Патрика?

— Да, сэр.

— Я не принял бы вас за католичку. — Последнее слово он произнес так, словно плюнул.

Потрясенная его грубостью — я знала, что в Питсбурге не жалуют католиков, но считала местных людей более терпимыми, чем ирландцы, — я отшатнулась и пошла прочь. Кассир все-таки смилостивился и крикнул мне в спину:

— От платформы налево и прямо по Либерти-авеню. Через пару кварталов увидите пересечение с Семнадцатой.

Выложенная булыжником Либерти-авеню оказалась широким проспектом, таким же людным и оживленным, словно сейчас был не праздничный вечер, а полдень рабочего дня. Свет от уличных газовых фонарей позволял разглядеть покрытые копотью мутные витрины торговых лавок и черный снег под ногами. Лошади тянули перегруженные повозки; возницы высматривали подходящие места, где могли бы остановиться и выгрузить ящики и корзины. Мальчишки-рассыльные, торговцы, закрывающие магазины, и фабричные рабочие, заступающие на вечернюю смену, протискивались в толчее мимо меня — не грубо, но целенаправленно.

Я чуть не прошла мимо церкви, но все-таки вовремя разглядела круглую, увенчанную крестом башню, почти скрытую зданием склада на углу Либерти-авеню и Семнадцатой улицы. Церковь Святого Патрика, стоявшая посреди многолюдного торгового квартала, представляла собой прямоугольное сооружение из камня и дерева — ничем не примечательное и отличавшееся от других лишь крестом над входной дверью и пристроенной сбоку каменной башней. По сравнению с пресвитерианскими молельными домами Хоумвуда эта церковь казалась простой и невзрачной, однако выглядела гораздо богаче, чем католические церкви у меня на родине. Из-за правительственных запретов на исповедание католической веры в Голуэе наши богослужения проходили в наскоро возведенных, временных, крытых соломой постройках, а то и вовсе под открытым небом — насколько позволяли соображения безопасности. Только в последние годы в Ирландии начали строить более солидные, постоянные католические церкви, но они все равно имели двойное предназначение — служили еще и приютом для местных школ.

По странной иронии судьбы о питсбургской католической церкви — единственной в городе и одной из немногих во всей Западной Пенсильвании — я узнала благодаря миссис Карнеги и старшему мистеру Карнеги. Однажды вечером, еще прошлой зимой, во время обычной деловой беседы моя хозяйка и ее старший сын обсуждали прежнее здание церкви Святого Патрика, располагавшееся на Четырнадцатой улице. Пенсильванская железнодорожная компания собиралась приобрести участок на Четырнадцатой улице для расширения железной дороги, которое, по мнению мистера Карнеги, непременно потребуется Питсбургу по окончании Гражданской войны. По его распоряжению компания приобрела землю на Семнадцатой улице и профинансировала строительство новой церкви Святого Патрика — с тем, чтобы снести старое здание на Четырнадцатой улице и построить на его месте железнодорожный комплекс. Церковь, возле которой я стояла сейчас, открылась для богослужений совсем недавно, 15 декабря, меньше чем две недели назад.

О ее новизне можно было судить по незаконченной грубой внешней отделке и грудам досок и кирпичей вдоль дорожки, ведущей к входной двери. Очевидно, строители торопились завершить основные работы до начала рождественских служб, но стройка еще продолжалась. Впрочем, парадная дверь выглядела полностью готовой: из массивного дуба, с искусной резьбой, представляющей сцены из жизни Христа, и многочисленными навесными замками.

Внезапно я разволновалась. Я не была в католической церкви с тех пор, как покинула Ирландию. Не имела возможности. Все считали меня Кларой Келли, доброй англо-ирландской протестанткой, и поэтому каждое воскресенье мне приходилось посещать службу в хоумвудской пресвитерианской церкви вместе со всей остальной прислугой из дома Карнеги. Поразит ли меня Божий гнев, как грозила нам, девочкам, мама, за неоднократные пропуски воскресной мессы? Я всегда отмахивалась от ее наставлений, полагая их старомодными суевериями, но теперь чувствовала себя неуютно.