Прощай, мой ангел - Галина Мария Семеновна - Страница 4

Я сел за стол – рядом с каким-то мрачным, худощавым типом. Бучко за моей спиной тихонько сказал:

– Поэт-авангардист.

А Шевчук добавил в полный голос:

– На мясокомбинате работает. На разделке туш…

Печальна участь непризнанного поэта. Забавно – мажоры на каждом углу вопят, что поощряют искусство – и впрямь ведь, поощряют. Беда в том, что они консервативны до ужаса… Им нравится, чтобы понятно было… складно… и, желательно, с моралью.

– Доходили до меня слухи, – тем временем говорил Шевчук, – доходили. Ты, вроде, неплохо устроился – там, наверху.

– Терпимо, – ответил я, – ничего особенного.

– Научник?

– Да.

– А я, вот видишь, – Шевчук покрутил головой, – на станции очистки. И еще в поликлинике местной… подрабатываю.

– Угощайся, – Бучко явно был тут за хозяина. – Тут все базарное. Вина налить?

– Валяй.

Черт бы побрал Кима с его котом. Я чувствовал себя полным идиотом. Но, на всякий случай, сказал:

– У тебя ж изо всех нас самая светлая голова была…

– Индекс толерантности, – угрюмо ответил Шевчук, – их штуки… так оно и пошло. Ты-то всегда был соглашателем…

– Брось. – Под его мрачным взглядом я чувствовал себя неловко. А поэт-мясоруб покосился в мою сторону и презрительно хмыкнул. – У тебя выходит, что девяносто процентов человеческой популяции – коллаборационисты. Если тебе уж так не нравятся мажоры…

– Я ничего не имею против мажоров. – Шевчук ткнул пальцем в сторону Себастиана. – Вот он – мажор. Мне другое не нравится. Кто дал им право…

Пошло– поехало…

Я давно уже не имел дела с людьми с низким ИТ, отвык как-то. Если верить пропаганде – кто ж ей, правда, верит? – у них с головой не все в порядке. Асоциальные типы, ригидная психика, сверхценные идеи, то-се… Сначала их даже пытались лечить, но американцы шум подняли, кое-что просочилось в прессу, пришлось прекратить эту практику. Говорят, кое-кто из мажорской верхушки тоже был против… Я и сам, помню, возмущался. Но из-за чего тогда Шевчука опустили… какая-то темная была история.

Я отпил вина – кисловатое… явно домашнего изготовления.

– Какое там право, Адась? Исторически так сложилось…

– Сложилось… Подавили они нас, с самого начала подавили. Теперь несут эту бодягу, что, мол, человечество к технике неспособно, обезьяны, недавно с деревьев слезли… Да не прижми они нас тогда, мы бы…

Я подумал про Кима и Наше Общее Дело. А вслух сказал:

– Сослагательное наклонение – штука коварная, Адам… Что было бы, если…

– Америка… – Шевчук подлил в стакан. – Вон, вместо процентовки у них квота согласно численности… не лицензированные исследования… и сразу – какой технологический скачок… а мы плетемся в хвосте… да еще немного, они нас так обгонят… Нет у людей традиций научного поиска? Чушь! Консерватизм это, а не традиции.

В чем– то он, Адам, прав… Древний вид, очень древний… Да еще обоеполый… то есть, и с биологической точки зрения консервативный… надо же, такой каприз эволюции…

– Может быть, вскоре… – вдруг со значением произнес Себастиан.

– Что – вскоре?

– У нас тоже есть прогрессивные политики…

– Аскольд, – проговорил Шевчук с отвращением.

– Хотя бы… Слышали его выступление?

– Да чушь все это… – Шевчук покачал головой. – Он просто под себя подгрести все хочет, твой Аскольд…

– Нет! – так и взвился Себастиан. – Он полагает… слишком много злоупотреблений на местах… Людям надо дать свободу. Самоуправление.

– Ну-ну, – неопределенно проговорил Шевчук.

Бучко сказал:

– А что, нам бы развернуться… Вон, американцы молодцы какие! У них авангардисты в Национальном музее висят… А у нас…

– На столбах, – пылко подсказал поэт-мясоруб.

– Ну, – Бучко печально покачал головой, – это ты загнул… Они же жалостливые, мажоры… Вон, Ляшенко и то жалеют. Все спорят – вводить смертную казнь, не вводить…

– Брось! – напирал поэт. – Жалостливые! Кому она нужна, эта их жалость? Вон, этот писатель американский… ну, с Миссисипи… как сказал? «Человек – это звучит гордо!» А мы тут… Ты что, плохой художник? А почему не наверху? Почему не пробился? Нормальный, благонадежный человек – какой там у тебя ИТ? Семьдесят пять! – а картины комиссия завернула: мазня, беспредметная живопись, реализма нет… Они же тупые, мажоры, – понимают только то, что словами пересказать можно…

– Вовсе нет, – не выдержал Себастиан. – Я же понимаю.

– Да что ты там понимаешь, – презрительно сказал Шевчук. – Поднахватался по верхам… Художника из себя строишь… мэтра… Вы паразитируете на нашей культуре – все вы.

– Я? – Он аж задохнулся. – Я паразитирую?

– Да ладно тебе, – примирительно вмешался Бучко. – Оставь ты парня в покое.

Но Шевчука уже было трудно остановить.

– В демократию играешь. Острых ощущений захотелось… А ты поживи тут, в Нижнем Городе, походи по улицам.

– Уж походил. – Себастиан машинально потрогал разбитую губу.

– Нищета… грязь… – гнул свое Шевчук. – Крысы…

– Господи, Адам, – удивился я, – так тут же именно люди всем и заправляют… На что ты жалуешься?

– Когда людей ставят в такие условия, – зловеще сказал Шевчук, – ничего хорошего ждать не приходится. Почему я за каждую таблетку антибиотика отчитываться должен? Почему, чтобы пенициллин колоть, я должен мажора вызывать? А если, пока заявка до верха дойдет, больной умрет?

– Так я же… – растерянно сказал Себастиан.

– Что – ты же? – холодно спросил Шевчук, глядя ему в глаза.

Наступило неловкое молчание. Бучко игриво произнес, явно желая разрядить обстановку:

– А ты лучше куб перегонный принеси. Змеевик хотя бы.

– Брось, – вмешался Шевчук, – зачем тебе еще один? У тебя ж в кладовке…

– Так, – неопределенно ответил Бучко, – на всякий случай. Да, кстати, насчет самогона…

Он нырнул в кладовку и вышел оттуда с мутной бутылью. Горлышко бутыли было заткнуто свернутой из газеты пробкой. Похоже, дело шло к большой пьянке. Может, Шевчук и станет попокладистей после принятого, а, может, и нет…

– Адась, можно тебя на минутку?

Он неохотно встал из-за стола.

– Ну, чего тебе?

– Выйдем…

Мы вышли в крохотный тамбур. Шевчук настороженно глядел на меня исподлобья. Да он же сейчас решит, что я тоже провокатор! – осенило меня. Придурок он, этот Ким. Надо же, кот чихает…

– Ну? – хмуро сказал Шевчук.

– Адась… не в службу, а в дружбу… Тут вчера тебя один малый искал… может, у тебя случайно… пара-другая граммов…

– А, – холодно сказал Шевчук, – этот… А теперь он, значит, тебя послал… Что, наверху уже антибиотиков нет?

– Да ему не для себя… Кот у него, понимаешь…

– Кот… – фыркнул Шевчук. – Я ему сказал – у нас тут этих кошек… пусть ловит любую паршивую тварь, она ему еще спасибо скажет. Зажрались вы там, наверху. С жиру беситесь.

– Какое там – с жиру, Адась, он же лимитчик. Электрик по разнарядке. У него никого и нет, кроме кота этого…

– Тебе-то что до него? Дружок, что ли?

– Мы тут с ним одно дело задумали… Считает он здорово…

У Шевчука появился какой-то проблеск интереса в глазах.

– Надо же… всегда ты был таким… добропорядочным.

– Я и сейчас добропорядочный. Такую штуку, как мы с ним, в Америке группа Шапиро вполне легально разрабатывает, я слышал…

– Что нам та Америка, – неопределенно проговорил Шевчук. – А чего этот твой электрик на черный рынок не пошел? Вон, в доках толкачей полно…

– Боится он, Адась. Мало что – отраву какую подсунут, так его самого заметут. А он же и так… на птичьих правах…

Шевчук помялся.

– Есть у меня пара граммов… на случай держал… но…

– Да я, сколько попросишь…

Он заломил такую цену, что у меня глаза на лоб полезли, но я молча отсчитал купюры.

– Кот… – бормотал Шевчук, пряча деньги в карман, – одурели, суки… у нас тут детям не хватает, я в районке за каждую ампулу… Погоди здесь…

Он развернулся и пошел по лестнице вниз. То ли и впрямь прятал свои запасы где-то поблизости – подставит он этого Бучко когда-нибудь, ох, подставит! – то ли просто не хотел, чтобы я видел, что он таскает антибиотик с собой. Я стоял, прислонившись к стенке, из комнаты доносились возбужденные голоса. Самоуправление… равные права!… Текущая политика… До утра ведь не успокоятся…