Долгая заря (СИ) - Большаков Валерий Петрович - Страница 3

…Они все сидели за столом, и сестрички зажали Инкиного одноклассника. Лариска игриво привалилась к нему, интимно допытываясь: «Наверное, мечтаешь стать ученым? М-м?» А Миша не очень-то и смутился, ответил спокойно, с легкой улыбочкой уверенного в себе человека: «Я им и так стану. Это не мечта, это цель».

Та сценка из семейной жизни запомнилась Федору Дмитриевичу, и он потом часто крутил ее про себя. А из-за разрыва Миши с Инной переживал больше всех. Такие надежды были, такие надежды!

Судьба, как водится, сыронизировала: Миша — отец его внука…

— Есть у меня на примете одна кандидатура, — тонко улыбнулся Дворский.

Бур Бурыч неуклюже развернулся к нему.

— Я его видел?

— Да.

— На той конференции, с Дэ Пэ?

— Именно!

Кудряшов пришатнулся к Янину, и удовлетворенно сказал, будто так выйдет слышней:

— Считайте, мы утвердили кандидатуру!

Понедельник, 7 июля. Утро

Лондон, Букингем Пэлэс роуд

Хазим Татаревич был самым обычным боснийским мусульманином — исправно творил намаз, старался сильно не грешить, но, если честно, об Аллахе думал в последнюю очередь.

И без того хватало дел. Семья и работа отнимали весь день, от зари до зари.

Всю свою жизнь Хазим прожил в Сребренице, и был доволен судьбой. Милая, хлопотливая жена, ласковая дочь, крепкие сыновья — что еще нужно для счастья? Даже престарелого отца приютил Татаревич — дом у него большой, всем места хватит.

Ах, до чего же было хорошо возвращаться вечером под родную крышу, слушать гомон детских голосов и радоваться утекающему дню! Тогда в комнатах звучал и хрипловатый смех самого Хазима…

Обычно, после ужина он усаживался на веранде вместе с отцом, и они выкуривали свои трубки — молча, со смешной торжественностью, как будто следуя ритуалу.

Хазим мог быть суровым и жестким, но близкие знали его другим — мягким и добрым, прощавшим детские шалости, исполнявшим женские капризы. Лицо Татаревича расплывалось в улыбке, а морщинки у глаз собирались в лучики…

Но всё это было тогда, давно, словно в иной жизни. Больше Хазим не улыбается. Он не улыбается с того самого черного дня, когда английские собаки убили всю его родню. И милую, хлопотливую Гайду, и ласковую Амиру, и крепких Ильгиза с Тахиром, и старого Карима.

Каково отцу хоронить своих детей? Лучше не знать такого…

Татаревич продал свой дом, и уехал. Сюда, на землю своих врагов. В проклятый Лондон, пухнущий от награбленного золота и выпитой крови…

Хазим напрягся. Королевские гвардейцы в своих дурацких медвежьих шапках важно вышагивали по аллее к Букингемскому дворцу. Толпа туристов защелкала фотокамерами, а Татаревич мрачно глянул на серую громаду королевской резиденции.

Они там. Его враги.

Те гаденыши, что душили Сребреницу боевой химией, всего лишь исполняли приказ, отданный то ли королевой, то ли принцем Чарльзом. В общем, змеиной семейкой Виндзоров…

— Салям, Хазим. — Сбоку пристроился Ахмет Бехоев, эмигрировавший из России, стало быть, русский.

— Салям, — буркнул Татаревич, хотя на душе у него потеплело.

Ахмет — настоящий друг. Он приютил вечно угрюмого боснийца, кормил его и даже одевал, а на смущенное бурчание Хазима махал рукой: «Все люди — братья! Только не каждый помнит об этом».

А ведь реально трудно приходилось. И с работой, и с языком.

Однако хватило полугода, чтобы собрать мобильную группу — не террористов-ассасинов, уродливых детей Иблиса, и не гангстеров, а воинов, молчаливых и собранных мужиков, у каждого из которых имелся неоплаченный счет к «старой доброй Англии».

Шон Килкенни — рыжий ирландец, Виджай — смуглый индиец, Саид — араб… «Полный интернационал!» — как выразился Ахмет.

Сейчас, по первому сигналу Хазима, соберется полсотни бойцов, вооруженных и готовых на всё. Но этого мало.

Нужна разведка и боевая фосфорорганика — та самая, что вырывалась из мин, падавших на мечеть в Сребренице.

— Хазим, — тихонько сказал Ахмет, незаметно осмотревшись. — Не смотри так на дворец, нам его не взять. Можно, конечно, обстрелять самодельными ракетами, или сбросить пару бомб с лёгенькой «Сессны», а толку? Этот Букингемский сарай слишком велик, чтобы разом покончить и с Елизаветой, и со сворой принцев… Сколько их там… Филипп, Чарльз, Эндрю, Эдвард, Ричард, Майкл! Да и принцесс до кучи…

Посопев, Татаревич заговорил, ворчливо и чуток натужно:

— Ахмет, ты скучаешь по своей России?

— Я кавказец, Хазим. Горец, — улыбнулся Бехоев. — И скучаю по горам, по их воздуху и тишине…

— А сюда тебя как занесло? Я никогда об этом не спрашивал…

Ахмет помолчал.

— У русских в ходу такое присловье: «Англичанка гадит»… — медленно проговорил он. — Когда на Кавказе было неспокойно, британцы пакостили, как могли. Подкидывали тамошним бандосам оружие и деньги — подбрасывали дровишек в огонь войны. Но куда больше было тихих врагов — днем они улыбались русским солдатам, а ночью доставали припрятанные винтовки… Вот эти «тихие», уважаемые люди, изнасиловали и убили мою сестру. Я выследил их всех, и зарезал, как баранов! Тем самым ножом, который всадили сестричке под сердце. Вот и пришлось бежать, ведь милиция не признаёт закон гор…

Хазим понятливо кивнул. Поднял голову и уставился на Букингемский дворец.

Говорят, ненависть — это перегной страха. Может быть.

Вот только он пережил свой страх. Ах, как он боялся, что его деток заденет чужеземная отрава! Как тискал холодеющее тельце Амиры! Как плакал, глядя в мертвые глаза Гайды, когда-то игривые, смеющиеся, счастливые!

Татаревич сжал мозолистые кулаки.

«Убить! — рвалась неистовая мысль. — Убить Виндзоров!»

Глава 2

Вторник, 15 июля. День

Московская область, Ново-Щелково

Громадное белое здание Объединенного научного центра выгибалось дугой, следуя берегу, обнимая блещущее на солнце озеро.

Мне из кабинета хорошо было видно гнутие мощеной набережной вдоль рустированного фасада, «скобки» сосновой аллеи и желтого пляжа, утыканного разноцветными зонтиками. Кандидаты и доктора наук трудолюбиво купались или мокли на палубах остроносых яхточек — косынки парусов реяли у дальнего берега, голого и унылого. Тамошние пустоши помаленьку зарастали травой, а вот лесопосадки значились в планах лишь на следующий год — первым делом мы озеленяли проспект Козырева, улицы Колмогорова и Александрова.

Спецмашины выкапывали в окрестных лесах деревья выше человеческого роста — и, прямо с огромным комом земли на корнях, увозили, чтобы опустить в готовые копанки, обильно удобренные и водичкой напоенные. А на субботниках мы высаживали молоденькие елочки из питомника.

Тяжело, конечно, зато какой простор для ландшафтных дизайнеров!

Отсюда проспект Козырева не увидеть, но глаза помнят и широту его, и прямизну. И два ряда зданий вдоль нашей главной улицы.

Архитектор словно побоялся строить высотки, возводя объемы в восемь-десять этажей, зато они и уступами шли, подставляя солнцу обширные террасы, и круглились стеклянными цилиндрами. А на том месте, где стоял кинотеатр «Тахион», вздувался колоссальный фасетчатый купол, сложенный из треугольников Фуллера. Там и кино покажут, а рядом — споют и спляшут. Концертный зал на четыре тысячи мест! «На вырост», — как Вайткус ворчит. Я вздохнул.

Ромуальдыч у нас больше не работает. Состарился мой незаменимый техдиректор… Увез Маруату к себе в Ялту, и бурчит по «Византу», когда соскучится: «Етта… Скоро она не женой мне будет, а сиделкой…»

Ни фига! У нас дедов делали крепких!

Я замер. В приемной затопали, и дверь тут же распахнулась. Рома Почкин, встрепанный и взмыленный, в мятом белом халате, не на ту пуговицу застегнутом, ввалился в кабинет.

— Всё готово! — бурно воскликнул он. — Можно начинать!

— Ну, наконец-то, — заворчал я, будто пародируя Вайткуса. — Володька где?