Ночь Бармаглота (ЛП) - Браун Фредерик - Страница 21

Я подошёл к окну и встал там, глядя вниз на тихую улицу. Ставни ещё не были опущены, ведь в Кармел-Сити питейные заведения закрываются в полночь, но никто уже не находил туда.

Проехала машина, и я узнал автомобиль Ральфа Бонни, вероятно, ехавшего забрать Майлза Харрисона и отвезти его в Нилсвилл среди ночи за платёжной ведомостью фабрики фейерверков, включая отделение римских свечей. В которое я как-то хотел...

Я решил выкурить ещё одну сигарету и пойти домой. Я полез в карман, достал упаковку, и что-то вытолкнуло на пол карточку.

Я поднял её и так и уставился на буквы. Там было написано:

И тут мёртвый вечер вновь ожил. Я списал со счетов Иегуди Смита, когда услышал, что сбежавший безумец пойман. Списал так решительно, что забыл добавить обратно, когда ко мне пришли поговорить доктор Бакен с миссис Гризуолд.

Иегуди Смит не был сбежавшим безумцем.

Внезапно мне захотелось подпрыгнуть и щёлкнуть в воздухе каблуками, захотелось бежать, захотелось вопить.

Потом я вспомнил, как давно ушёл, и едва ли не подбежал к телефону на столе. Я назвал свой номер, и сердце упало, когда в трубке зазвонило один раз, другой, третий, и лишь после четвёртого звонка голос Смита ответил сонным приветствием.

— Это док Стэгер, мистер Смит, — сказал я. — Я возвращаюсь домой. Хотел бы извиниться, что заставил вас так долго ждать. Кое-что случилось.

— Хорошо. То есть хорошо, что вы возвращаетесь. Сколько времени?

— Около половины одиннадцатого. Буду через пятнадцать минут. И спасибо, что дождались.

Я поспешил надеть пальто и схватил шляпу. Я чуть не забыл выключить свет и запереть дверь.

Сперва к Смайли, но не чтобы выпить; я захватил бутылку с собой. Та у меня дома, когда я уходил, начинала пустеть; Бог знает, что произошло с ней с тех пор.

Уходя от Смайли с бутылкой, я вновь выругался, вспомнив, что моя машина стоит со спущенными шинами. Не то чтобы прогулка была длинной, и я совершенно не возражаю пройтись, когда не спешу, но сейчас я вновь спешил. В прошлый раз из-за того, что думал, будто Карл Тренхольм мёртв или серьёзно ранен, и чтобы спастись от Иегуди Смита. На сей раз, чтобы к нему вернуться.

Мимо почты, теперь тёмной. Дальше банк, на сей раз с горящей лампой и без единого видимого следа преступления. Мимо того места, где остановился «Бьюик», и голос спросил кого-то, названного «пареньком», что это за город. Теперь вокруг не было видно ни одной машины — ни друга, ни врага. Мимо всего, что я миновал много тысяч раз, и прочь с главной улицы в дружелюбные, приятные переулки, не кишащие более ни убийцами-маньяками, ни прочими ужасами. За всю дорогу домой я ни разу не оглянулся.

Мне было так хорошо, что я чувствовал себя даже глуповато. Лучше всего было то, что я протрезвел от всего случившегося и был готов и в настроении к новой выпивке и новым безумным беседам.

Я всё ещё не до конца верил, что он там, но он был там.

И выглядел он, сидя там, таким знакомым, что я удивился, зачем сомневался. Я сказал «Привет» и зашвырнул шляпу на вешалку, а она, зацепившись за колышек, осталась там. Это произошло впервые за много месяцев, и я понял, что сегодня мне везёт. Как будто я нуждался в доказательствах.

Я сел напротив него, как мы сидели прежде, и налил каждому из той, первой бутылки; похоже, он пил немного, пока не появился я, вновь повторяя уже сделанные по телефону извинения за столь долгое отсутствие.

Он своим обычным жестом отмахнулся от извинений.

— Это не имеет значения, главное, что вы вернулись. — Он улыбнулся. — Я неплохо вздремнул.

Мы чокнулись стаканами и выпили.

— Итак, посмотрим, на чём мы остановились, когда вам позвонили, — проговорил он, — а это напоминает мне ваши слова, что с вашим другом произошло несчастье. Могу я спросить?..

— С ним всё в порядке, — ответил я. — Ничего серьёзного. Меня задержали так долго другие вещи.

— Хорошо. Тогда, о, я припоминаю. Когда зазвонил телефон, мы говорили об отделении римских свечей. Мы только что выпили за это.

Я вспомнил и кивнул.

— Вот где я был с тех пор, как ушёл отсюда.

— В самом деле?

— Вполне, — сказал я. — Меня уволили полчаса назад, но всё это было забавно. Погодите, но это не так. Я не стану вам лгать. В тот момент, когда оно происходило, это было ужасно.

Его брови слегка приподнялись.

— Стало быть, вы говорите серьёзно. Что-то произошло. Знаете, доктор...

— Док, — сказал я.

— Знаете, док, вы другой. Как-то изменились.

Я вновь наполнил стаканы, всё ещё из первой бутылки, хотя в этот раз и прикончил её.

— Думаю, что временно. Да, мистер Смит, я...

— Смитти, — проговорил он.

— Да, Смитти, у меня был довольно-таки плохой, пока он не завершился, опыт, и я всё ещё реагирую на него, но долго эта реакция не продлится. Я всё ещё напуган всем этим и могу перепугаться ещё сильнее завтра, когда пойму, по сколь узкой жёрдочке прошёл, но я всё тот же самый парень. Доктор Стэгер, пятидесяти трёх лет отроду, блистательно провалившийся как герой и как редактор.

На несколько секунд повисло молчание, а затем он произнёс:

— Док, вы мне нравитесь. Думаю, вы отличный парень. Я не знаю, что произошло, и не думаю, что вы захотите мне рассказать, но об одном готов поспорить.

— Спасибо, Смитти, — сказал я. — Не то чтобы я не хотел рассказывать вам о том, что случилось сегодня вечером; просто я не хочу сейчас к этому возвращаться. В другой раз я буду рад вам рассказать, но прямо сейчас я хочу перестать думать об этом и начать снова думать о Льюисе Кэрролле. Но насчёт чего вы готовы поспорить?

— Что вы провалились как редактор. Как герой, возможно, ведь чертовски мало кто из нас — герои. Но поспорить готов, вы говорите, что провалились как редактор, поскольку уничтожили материал по некой доброй причине. И не ради своей безопасности. Выиграл я пари?

— Разумеется, — сказал я. Я не хотел говорить ему, что он выиграл его пять раз подряд. — Но я не горжусь собой за то, чего мне в прочих отношениях надо стыдиться. Ведь мне придётся стыдиться своей газеты. Всем газетчикам, Смитти, следует быть сукиными детьми.

— Почему? — И прежде чем я смог ответить, он опустошил только что наполненный ему стакан — опустошил, как и прежде, тем очаровательным трюком, при котором стакан не касается его губ, — а затем сам ответил ещё более неразрешимым вопросом: — Так газеты должны развлекать? Ценой человеческих жизней, которые они могут разрушить или даже уничтожить?

Настроение пропало — или просто не подходило. Я слегка встряхнулся и сказал:

— Давайте вернёмся к Бармаглотам. И, Бог мой, всякий раз, когда я начинаю говорить серьёзно, это меня отрезвляет. Начало вечера имело столь чудесное преимущество. Давайте вновь выпьем и снова вернёмся к Льюису Кэрроллу. И к той тарабарщине, которую вы мне излагали, звучавшей, как Эйнштейн в запое.

— Чудесное слово: «тарабарщина», — улыбнулся он. — Кэрролл мог бы изобрести его, но в его время тарабарщины было меньше. Хорошо, док, вернёмся к Кэрроллу.

И вновь его стакан опустел. Этому трюку мне следовало научиться, сколько бы времени это ни заняло и сколько бы виски я не пролил. Но в первый раз — наедине.

Я выпил свой виски, третий с тех пор, как я вернулся домой пятнадцать минут назад; и я начинал ощущать выпитое. Не то чтобы я ощущал три порции с нуля, но в этот начинались они не с нуля. Я пропустил их уже немало в начале вечера, прежде чем свежий воздух прогулки вкупе с Бэтом и Джорджем не прочистили мою голову, а потом ещё несколько у Смайли.

Теперь они влияли на меня. Не сильно, но определённо.

Комнату окутал туман. Мы вновь говорили о Кэрролле и математике, или, точнее, говорил Иегуди Смит, а я пытался сосредоточиться на его словах. На мгновение он как будто слегка расплывался и то приближался, то отступал, пока я смотрел на него. И голос его тоже расплывался, распадаясь на синусы и косинусы. Я встряхнул головой, чтобы слегка прояснить её, и решил, что лучше на время отложить бутылку.