Покрывало для Аваддона - Галина Мария Семеновна - Страница 6

На круглом столе выстроились на скатерти с бахромой четыре чашки с тёмными ободками застарелой заварки и ущербными краями и подозрительного вида печенье. В стаканчике из-под карандашей точно по центру стола дымится ароматическая палочка.

— Вот, — говорит Ленка, — вот тортик, Генриетта Давыдовна.

Коробку с тортом она держит перед собой, как щит.

— Ах, какая прелесть, — говорит Генриетта, не сводя при этом глаз с Добролюбова.

— Enshante, — галантно произносит Добролюбов.

Августа издаёт какой-то неопределённый звук.

— Присаживайтесь, — воркует Генриетта, — присаживайтесь, я сейчас…

Она, игриво взмахнув подолом, уносится на кухню.

— За чаем пошла, — почему-то объясняет Ленка.

— Как можно пить из этих чашек, — стонет Августа. — Ты посмотри! Там же на дне культурный слой!

— А тут очень мило, — снисходительно замечает Добролюбов.

— Тут хороший обмен с космосом, — машинально поясняет Ленка.

— Да, — кивает Добролюбов, — отличная энергетика… Давно уж я так…

— Вот видишь, Додик, а ты упирался… А библиотека? Ты только погляди…

В мрачных шкафах, чьи стеклянные дверцы задёрнуты изнутри зелёными занавесками, громоздятся корешки книг. Ленка дёргает на себя ближайшую дверцу.

— Заперто… — бормочет она.

Она делает ещё несколько попыток, и наконец один из шкафов со скрипом распахивается.

— «История российского балета», — читает она вслух, — «Энциклопедия моды»;

«Чётки» Ахматовой, между прочим, Додик, первоиздание… «…я надела узкую юбку, чтоб казаться ещё стройней»… «Как избавиться от целлюлита»… ну, правильно.

«Раздельное питание», «Ева всегда молода», «Кама сутра»…

— Ага, вот эту открой, — говорит Августа, заглядывая из-за Ленкиного плеча.

— «При выборе невесты отвергай ту, которая сморкается, плачет или с громким хохотом выбегает за дверь», — Ленка недоумённо пожимает плечами, — это что-то не то. "И ещё ту, в имени которой есть буква «Эль». У тебя есть в имени буква «эль», Августа?

— Дальше, дальше посмотри…

Входит Генриетта, ухватив обеими руками мрачный пожилой чайник с горбатым семитским носом.

— Чайку, — нежно говорит она.

— Да, — кивает Добролюбов, — да, пожалуйста.

Он рассеянно поправляет локон и не сводит глаз с Генриетты.

— Варенья? — шепчет Генриетта. — Положить варенья?

— О, да…

— Я не могу кормить свой организм вот этим, — бормочет Августа, — он протестует.

— Мы сейчас уходим… Додик!

Додик машинально глотает варенье, не отводя взгляда от Генриетты, и её лицо заливает нежный оттенок флёрдоранжа.

— Уходите, — Генриетта поворачивает голову к Ленке, кожа на шее у неё натягивается… Она делает резкий выпад корпусом, точно хочет столкнуть Ленку со стула.

Ленка с грохотом выбирается из-за стола.

— Генриетта Давыдовна, — говорит она, — так мы…

Генриетта тоже вскакивает и медленно надвигается на Ленку, вытесняя её во тьму коридора.

Августа следует за ними, поминутно оглядываясь.

Поэт Добролюбов режет торт.

— Всё… — Генриетта дрожащей рукой откидывает цепочку засова, — прошу!

— Генриетта Давыдовна, — Ленка всем телом наваливается на дверь, не давая ей распахнуться, — вы же обещали…

— Дорогая, — доносится из комнаты голос поэта Добролюбова, — ты скоро?

— Что я обещала?

— Боря… Гершензон…

— Потом…

— Нет, — говорит Ленка, и в голосе её звучит металл, — сейчас. Иначе я не сойду с этого места.

— Пусинька, — доносится из комнаты тоскующий зов поэта Добролюбова.

— Ладно! — говорит Генриетта, — ладно.

Она подскакивает к чёрному эбонитовому телефону, водружённому тут же, в коридоре, на тумбочку, напоминающую надгробье, и, заслонившись от Ленки всем телом, набирает номер.

В ватной тишине коридора отчётливо слышны три гудка.

— Всё, — говорит Генриетта, — можете идти.

— Душа моя, ты скоро?

— Но вы же ничего не сказали! — кричит Ленка.

— Я сказала всё, что надо. Он вам откроет. Он вас примет.

Ленка, обречённо вздыхая, высвобождает дверь. Сзади на неё напирает Августа, на которую, в свою очередь, напирает, скрипя суставами, Генриетта Мулярчик.

Туманное зеркало над телефоном на миг отражает череду коридоров, и там, из глубины, выплывает мерцающая фигура — юная красавица с лицом нежным и светящимся изнутри, точно китайская фарфоровая чашка, со спиной, стройной, точно буква «алеф», волосы её, как туман, глаза — как осенняя вода…

Они выскакивают из подъезда. Ленка жадно хватает ртом сырой воздух.

— Она его опоила, — наконец говорит Августа.

— Чем?

— Приворотным зельем.

— Брось, он ни глотка не успел сделать.

— Ну тогда обкадила этой штукой. Торчала там посреди стола, как этот… Тайное восточное средство…

— Нет, — говорит Ленка, — не в этом дело… Всё дело в том зеркале. Ты видела?

— Кое-что мне показалось.

Августа трёт ладонями виски.

— Во-во…

— Неужели, — наконец произносит Августа, — там была она? В молодости?

— Не думаю, — рассудительно отвечает Ленка, — в молодости она была точь-в-точь как сейчас, только моложе… Ты знаешь, — она качает головой, — скорее всего, именно такой её и увидел поэт Добролюбов. Вот так он её и увидел…

— Это же нечестно!

— Трудно поступить нечестно по отношению к поэту Добролюбову, а потом… какая разница — объективная реальность или субъективная реальность?

— Ну, знаешь… Это уже шизофрения.

— Нет, — говорит Ленка, — всего лишь метафизика.

— Лампочки в подъезде нет, — бормочет Августа, — почему лампочки в подъезде нет?

— А ты хочешь, чтобы мы ввалились к мистику и аскету в сиянии электрического ореола? Так не бывает… Тайна должна твориться во мраке.

— Я знаю, что творится во мраке. Срёт по углам кто ни попадя. Это же клоака какая-то… понюхай только…

— Не хочу.

— Почему, ну почему мистик должен жить на шестом этаже без лифта?

— Так ближе к небу.

— С лифтом было бы ещё ближе…

— Это его дверь?

— Да тут вроде другой нет.

Августа водит по двери руками, ощупывая её.

— Таблички нет, — говорит она наконец, — краска облазит. Зашкурковали плохо.

— Не твоя проблема — ты не на кладбище… Ага, вот звонок.

Ленка отчаянно наваливается на звонок, но изнутри не слышно ни одного звука.

— Нажми сильнее, — говорит Августа.

— Жму. Не работает.

Дверь распахивается неожиданно, словно человек всё это время стоял за ней.

— Проходите, — говорит он сухим, точно наждачная бумага, шёпотом.

В прихожей — если это вообще прихожая, — совершенно темно, сам хозяин маячит на неопределённом расстоянии трудноразличимым тусклым силуэтом.

— Почему такая темень? — Августа еле шепчет, но хозяин услышал.

— Я не выношу света, — теперь голос у него высокий, дребезжащий, — свет разрушает материю…

— Чего?

— Сетчатка, — шёпотом сказал хозяин, — моя сетчатка.

— А-а, — глубокомысленно тянет Ленка, — ясно.

— Что тебе ясно?

— Он не выносит света…

— Мы от Генриетты, — Августа произносит это многозначительно, точно пароль.

— Знаю. Она мне сказала.

— Как это — сказала? — оторопела Августа.

— По телефону. Она же мне позвонила.

В комнате, слава тебе Господи, чуть светлее. Бесформенные нагромождения на полу оборачиваются сваленными в кучу книгами, ещё книги громоздятся вдоль стен, пыльный луч, просачиваясь сквозь щель в тяжёлых занавесках, подсвечивает их корешки…

— Проходите, — шёпотом говорит хозяин, — я сейчас.

Теперь видно, что он сутул до крайности, шея его уходит резко вперёд, увенчавшись небольшой головой в ермолке.

— Что там написано, — интересуется Августа, разглядывая корешки.

— Не знаю…

— А кто хвастался, что умеет читать на иврите?

Хозяин с неожиданной прытью бросается к книжным россыпям и, втиснувшись между Августой и пыльными фолиантами, набрасывает на них какую-то тяжёлую тёмную ткань.