Атаман всея гулевой Руси - Полотнянко Николай Алексеевич - Страница 75

Настя, узнав, что близок миг отмщения, которое она насулила Твёрдышеву, заметалась из кладовой в поварню, из поварни в горницу, ключник и Петька едва не сбились с ног, выполняя ее повеления, но угощение поспело к сроку. Едва солдаты загремели своим оружным железом на крыльце, как Милославский подхватился с кресла и сам открыл дверь горницы.

– Побудьте у крыльца! – велел он солдатам. – А тебя, Степан Ерофеевич, прошу как гостя наикраснейшего и желанного пожаловать ко мне, хилому и убогому, на угощеньице и беседу!

Бессонная ночь истомила Твёрдышева, одежда на нём была измята, вокруг воспалённых глаз набрякли синеватые мешочки, губы были сухи и потресканы. «Блажит князь, – тревожно подумал он. – С чего это вздумалось ему меня потчевать?» А воевода взял уже его под локоток и проводил к столу.

– Располагайся, Степан Ерофеевич! Вот белорыбица, печеная курица, пироги с тремя начинками, но поначалу испробуй романеи…

И своей рукой князь наполнил две чары сладким венгерским вином. Твёрдышев от хмельного не отказался, перекрестился и одним духом опорожнил посудину. В голове у Милославского звякнуло: «Он же держится раскола, а вино пьёт как воду». Гость съел печёную куриную грудку, кусок пирога, затем глянул на воеводу.

– Говори дело, князь. Зачем звал?

– Большую надежду питаю на тебя, Степан Ерофеевич, – вкрадчиво молвил Милославский. – Вор Стенька день ото дня всё крепче напирает на городские прясла. Того и гляди спалит город, а подмоги нам нет, окольничий Барятинский всё ещё обретается в Тетюшах и не спешит на выручку града.

– Какое же во всём этом мое место? – сказал Твёрдышев. – Я окольничему не хозяин.

– Знамо не хозяин, – хохотнул воевода. – Но великий государь от Синбирска и Тетюшей за тысячью вёрст и здешних дел почти не ведает. Вот я и промыслил, Степан Ерофеевич, послать тебя к Барятинскому с грамоткой, чтобы он поспешил выручать Синбирск.

– Почему я? – удивился Твёрдышев. – Есть люди меня моложе и проворнее.

– Не ведаешь, почему я избрал в посыльщики тебя? – воевода хихикнул. – Ты же с вором Стенькой дружбу водишь. Пошли я другого, воры его непременно изловят и убьют, а тебе через воровское войско есть прямая дорога. Разве не так?

– Я с ворами дружбы не держу, – строго молвил Твёрдышев.

– Ай-ай-ай! – Милославский осклабился. – Так-таки дружбы с ворами не держишь? А откуда твой приказчик явился в сторожку Федьки Трофимова? От вора Стеньки! Посему не погнушайся, окажи мне милость, сходи в Тетюши с грамоткой.

– Не по мне это дело, – сказал Твёрдышев. – Меня первый встречный опознает, тогда и я пропаду, и грамотку окольничий не увидит.

Милославский поднялся из-за стола и, задумавшись, прошёлся по комнате, временами взглядывая на смотревшего на него с надеждой Степана Ерофеевича.

– Эй, люди, люди! – с тяжким вздохом вымолвил Милославский. – Норовишь сделать им доброе дело, а тебя хотят в дурнях за это держать. Я тебе, гость, даю возможность очиститься от обвинений в дружбе с вором. Пронесёшь грамотку Барятинскому, об этом станет известно государю, и ты станешь в великой милости. Решайся!

– Нет мне дороги через воровской стан, – сказал Степан Ерофеевич. – А ты решил погубить меня, князь?

– На войне без опасности не проживёшь, – сказал воевода, и в его голосе зазвучало железо. – За пряслом ты, может, и выживешь, а в городе тебе живу не быть!

– Это почему ж! – поразился Твёрдышев.

– На тебя явлено государево «слово и дело», что ты укрываешь в своём доме воровских людей, по тайному лазу общаешься с вором Стенькой и замыслил провести по нему воров, дабы они захватили Синбирск.

– Это кто ж на меня так наклепал! – возмутился Твёрдышев. – Я чист перед великим государем и лихих умыслов не таю!

– Возможно, ты и чист перед великим государем, – сурово промолвил Милославский. – Но я, как воевода, должен объявленное на тебя «слово и дело» разыскать! Палач Борька Харин истомился без кнутобойства, дыба для разговора с тобой готова, вечор твой приказчик и воровской казак много чего с неё поведали губному старосте Пантелееву. Теперь в твоём праве избрать себе дорогу: на дыбу или к Барятинскому, в Тетюши.

Крепко задумался Степан Ерофеевич над словами воеводы, которыми тот взял его за горло. Застенок его крепко страшил, но ещё позорнее было бесчестье, которое неминуемо обрушится на него самого и сына, ведь дыба и кнут на Руси никого не обеляли и справедливостью не жаловали.

– Иди, Степан Ерофеевич, посыльщиком, в последний раз тебе это молвлю, – сказал Милославский, будто подслушал мысли Твёрдышева. – Если не будет тебе удача, то оставишь сыну своё честное купеческое имя.

Гость понял, что Милославский дожал его до самого края пропасти, но у него в запасе имелось ещё одно последнее слово, которое могло спасти ему жизнь и честь.

– Может, столкуемся, князь? – сказал он. – Всё имеет свою цену, и государево «слово и дело» тоже.

– Извини, гость, рад бы столковаться, да сегодня день не торговый, – усмешливо, словно ждал этого предложения, ответил Милославский. – Ну, что, понесёшь грамотку Барятинскому?

Степан Ерофеевич положил руки на стол и уронил на них голову.

– Так-то оно лучше, – удовлетворённо сказал Милославский. – Посидишь у меня дотемна в чулане, а потом, благословясь, отправишься в путь.

Он открыл дверь на крыльцо и кликнул солдат. Те подняли Твёрдышева с лавки и, держа под руки, повели в подклеть. Впереди, показывая дорогу, шла Настя.

Девка-душегрейка вернулась в горницу с весьма недовольным видом и приступила к Милославскому с упрёками:

– Зачем отпускаешь моего ненавистника, князюшка? Пробежится он к Барятинскому, вернётся с ним в город. Тебя царь пошлёт на другую службу, а меня Твёрдышев сживёт со свету!

– Не горюй, Настя, – Милославский привлёк к себе сладку девку, пощекотал бородой белую шейку. – Забудь о Твёрдышеве, будто его и не было. Был гость, да весь вышел.

Настя руками и телом облепила Милославского и стала отступать из комнаты в дверь спаленки, она привычна была считать, что долг платежом красен, и что это был за платёж, князю хорошо было ведомо.

– Отпусти, Настя, до вечера, – жарко выдохнул Милославский. – Слышно, на крыльце застучал сапогами полковник, он ко мне по делу явился.

Зотов вошёл в комнату не один, а с поручиком Надёжой Кезоминым. Было сразу видно, что явились прямо из пекла сечи: лица чёрные от пороховой копоти, в глазах вспыхи жаркого боя.

– Почти вровень с пряслом воров наложили, – сказал полковник. – Но они в числе не убывают. Страшусь того дня, когда они осилят нас многолюдством.

– Для этого я и позвал тебя, Глеб Иванович. Нужен человек, чтобы сходить к Барятинскому. Он в Тетюшах, а если вышел оттуда, то искать его надо на засечной черте. Другого пути ему нет.

– Для этого дела у меня самый лучший посыльщик Надёжа Кезомин: и разумом остер, и силой не обижен.

Милославский оценивающе глянул на поручика и понял, что он из тех ратных людей, которые живут только войной, другого у них в памяти нет, родина им – солдатский полк, а государь – полковник Зотов. Поручик воеводе приглянулся.

– Ступай, Надёжа, в свою воинскую избу и спи до темноты. Затем явишься в сторожку воротника Федьки Трофимова в Крымских воротах. Я там тебя найду.

Близко к вечеру погода стала портиться, над Волгой и вокруг Синбирска нависли тяжёлые сине-белые тучи, подул резкий холодный ветер, и вскоре пошёл крупяной снег. Федька Трофимов выглянул, открыв дверь, наружу, поймал ртом несколько снежных льдинок и скрылся в своей сторожке.

«Где же та Настя? – подумал он, кутаясь в овчинную шубёнку. – Совсем девка от рук отбилась, а ведь сейчас она нужна мне позарез!»

Всю жизнь прожив в крепостных воротах, Федька привык считать своим всё, что плохо лежит у других. Почти с каждого воза, что проезжал через ворота, он что-то да имел: то полено дров, то рыбину, конские шавяки тоже были его, Федька собирал их ещё тёплыми и дымящимися в большой короб и, когда их набирался полный куль, уносил на своём горбу для удобрения клочка земли, который имел на посаде.