Атаман всея гулевой Руси - Полотнянко Николай Алексеевич - Страница 42

Просторная келья была разгорожена тканевой занавесью, близ окна стоял стол, за которым спиной к двери сидела девица в чёрном одеянии и чёрном платке.

– Любаша, – тихо позвал Максим.

Девица вздрогнула, резко обернулась, попыталась приподняться, но не смогла, бедняжка сомлела от неожиданности и поникла. Максим успел поддержать её, прижал к себе и заглянул в бледное запрокинутое лицо. Его до рези в сердце поразило, как изменилась Любаша, она похудела, прежняя розовость щёк и губ сменилась нездоровой синевою, нос заострился, глазницы впали, и от них разбежались морщинки.

– Любашенька, – прошептал Максим. – Я пришёл за тобой.

Она распахнула задрожавшие ресницы, охнула и прослезилась.

– Не горюй, – ласково сказал Максим. – Бежим отсюда, пока никого нет.

– Тише, барыня почивает за занавесью. Сон у неё чуткий.

– Так поторапливайся. Нужно уходить без шума, чтобы не было скорой погони.

Любаша сняла с головы платок и стала укладывать умилившие Максима девичьи мелочи: ленты, пуговицы, гребни для расчёсывания волос, цветные нитки, иголки, маленькие ножницы и короткую нитку жемчуга, хозяйкин подарок.

Неожиданно из-за занавеси раздался хриплый, прерывающийся кашлем, голос:

– Любка, подай питьё.

Любаша ушла к барыне, послышались тихий звон чарки о поднос, журчание влаги и кашель.

– Кто у тебя там? – сказала барыня Шлыкова. – Ну-ка отведи занавес.

– Я одна.

– Не лги! Придержи меня, крепче придержи…

– Беги, Максимушка! – вскликнула Любаша, но парень остался стоять, будто прирос к полу.

Сорванный занавес упал, и на него встала разбитая водяной болезнью старуха. Одной рукой она опиралась на палку, другой повисла на девице.

– Так это ты, беглый холоп! – прохрипела барыня. – Люди, ко мне! Взять его! Взять!

– Беги, Максим! – взмолилась Любаша.

Этот возглас подтолкнул парня к действию, он отстранил Шлыкову, подхватил Любашу на руки и быстро выбежал из кельи.

– Взял-таки девку! – восхитился Спирька. – Ну теперь, брат, бежим!

Они торопливо спустились по лестнице и выбежали на крыльцо.

– Скорее на коня! – крикнул Спирька. – Жди нас на тропе, что ведёт на Тешу.

Максим вскочил в седло и посадил обеспамятевшую Любашу впереди себя. Резвый Уголёк скоро вынес их из монастырских ворот, они промчались мимо торга, оставив позади себя изумлённые вопли людей, и устремились к близкому лесу.

Проехав по тропе с версту, Максим свернул в сторону и остановил коня на солнечной полянке возле широко разросшегося дуба. Придерживая Любашу, он сошёл на землю, затем снял девицу и положил на траву. Она была бледна, и только редкое дыхание подсказывало, что в ней ещё теплится жизнь. «Опоздал я к ней, – с горечью подумал Максим. – Она почти уморила себя своим горем. Может, и опоздал к ней на те дни, когда ходил к проклятому вору Стеньке Разину». Он с жалостливым любованием смотрел на свою суженую, поглаживая её руки.

Любаша открыла глаза и улыбнулась.

– Как здесь вольно дышится, – тихо промолвила она. – Я давно не бывала в лесу, а так любила ходить по ягоды. Здесь, наверно, есть земляника, если только не отошла. Сорви мне ягодку.

Максим прошёлся по полянке, затем опустился на колени и стал шарить в траве руками. Земляника была, он попробовал на вкус: высохла как сено. С полночной стороны дуба трава была гуще и выше, Максим пополз туда, раздвинул влажные стебли и увидел россыпь крупных и спелых ягод. Он снял шапку и стал собирать в неё землянику, набрал и поспешил в Любаше.

– Как вкусно, – сказала она, попробовав несколько ягод. – Я всегда её любила, особенно с молоком. А ты что не ешь, на!

И она протянула ему самую спелую и сочную ягоду. Он взял её ртом и поцеловал девичью руку.

– Какой мне день сегодня выпал, – сказала Любаша. – Наверно, самый солнечный и счастливый… Что это, дятел?

Максим нахмурился.

– Это наши попутчики идут. Пора собираться.

Ватажники остановились на тропе и переговаривались.

– Вызволили девку, теперь она нам обуза, – проворчал Гусак.

– Они на коне, – сказал Спирька. – От нас не отстанут.

Когда перешли Тешу, Максим догнал ватажников.

– Вон, видите кузню, – сказал он. – Мы будем в ней. А вы куда сейчас?

Ватажники заухмылялись, парень будто не знал, зачем они сюда явились.

– Заляжем в лесу до сумерек, – хохотнул Косой. – А дальше сделаем так, что вокруг светло, как днём, станет.

Максим зашёл в кузницу, вынес овчину, выхлопал её от пыли об угол сруба, постелил на траву под липой.

– Посиди здесь, – сказал он Любаше. – Я сейчас костерок исхлопочу. Вскипятим водички, у меня толокно есть, рыба.

Любаша с улыбкой наблюдала, как он разжёг бересту и наломанные сучья, сбегал на речку за водой, поставил на огонь. Она была готова от охватившего её счастья заулыбаться, но внезапная боль стиснула нутро, и она закусила губу, чтобы сдержать крик. Во рту стало солоно, Любаша отвернулась и сплюнула кровью.

– Неможется мне, Максимушка, – жалобно сказала она. – Я полежу, а ты ешь, не жди меня.

Он бережно опустил её на овчину и положил под голову свою шапку.

– Спи, – сказал Максим. – Я позже тоже прилягу.

Ватажники шли по лесу, подыскивая себе удобное место для становища. Косой уже бывал здесь и знал, где находится усадьба боярского сына Романа Шлыкова.

– Годите, – время от времени повторял он. – Вот взойдём на увалы, всё будет видно, как на ладони.

Гусак шёл за Спирькой и был недоволен, что тот привёл к ним в ватагу неизвестного человека, который вполне мог принести беду для всех.

– Ты, Спирька, хоть и навроде нашего атамана, но догадка в твоей башке и не почевала, – ворчал Гусак. – Опростали мы для него из монастыря девку, а где для нас выгода? Вечор сунул на всех один двугривенный, и расчёлся. У нас раззудилось ретивое и ещё по алтыну пропили. Выходит, этот Максим всем нам сделал убыток, к тому же с похмелья у меня в голове такое, что будто собаки в ней лают. А теперь с нами не только он, но и свою девку навязал, а с неё проку вовсе нет, дохлая она, сразу видать, не жилица вовсе… А на нём однорядка новая, рубаха, штаны, да в кошельке, вестимо, побрякивает.

– Не зуди, Гусак, – отбрехивался Спирька. – Не во всём надо жить для своей выгоды. Доброе дело, оно и такому, как ты, плуту зачтётся.

– Где зачтётся? Там, что ли? – Гусак топнул ногой о землю. – Что-то я не слышал, чтобы оттуда кто-нибудь являлся в мир с вестями. Ты таких знаешь?.. Так и помалкивай, доброхот!

Вскоре ватажники вышли на увал, поросший высокими прогонистыми соснами, между которыми стояли небольшие осины и рябины. В распадке сыскался родничок, ватажники расположились вкруг него, вынули каждый свой сухарь, обмакнули в воду и стали полдничать. После разлеглись на хвойном насте и стали подрёмывать, и только Фильке Косому не лежалось, он поднялся повыше и принялся выглядывать, что делается в шлыковской усадьбе.

Долгое время она была пуста, но затем к воротам подъехал человек в господской одежде, к нему выбежал мальчонка, отодвинул одну створку ворот. «Барин приехал!» – понял Косой. Шлыков тяжело слез с коня и сел возле крыльца на лавку. От амбара к нему поспешил старик, сняв шапку, стал слушать, что ему выговаривает барин. «Добро, – подумал Филька. – Все на месте, тут-то мы хозяина и приказчика накроем разом, чтобы все захоронки выведать».

Он сошёл вниз к товарищам, лёг, подложив под голову шапку, на захвоенную землю.

– Что там? – тихо спросил Спирька.

– Оружных людей не видно. Барин на месте.

– Дождёмся потёмок и пойдём, – зевнув, сказал Спирька. – Дремли, брат, пока время есть.

На закате ватажники собрались на верхушке увала и стали жадно, как псы, глядеть на шлыковскую усадьбу, которую медленно окутывал вечерний сумрак. Там стало люднее, с Туга пригнали коров, и две жёнки начали их доить, задымилась поварня и вокруг неё засуетились люди, девка снимала с жердей высохшую одежду, конюх подвёл коня к пруду и начал его скрести и поливать водой.