Гиви и Шендерович - Галина Мария Семеновна - Страница 40

Если бы, — подумал Авраам. В ушах звенело. Тихий звон сотен верблюжьих колокольчиков — знак того, что Господь поблизости, здесь, с ним, как тогда, впервые, в самый-самый первый раз, у дубравы Мамре, когда он, совсем еще юный, сидел при входе в шатер во время зноя дневного. Что Ты, — шептал он про себя, — что Ты хочешь мне сказать? Молю… пока не поздно, пока еще есть время… Ты же обещал… Ты же все видишь. Погляди на Сарру. Это убьет ее. Ее вера крепка, но это убьет ее.

Но Господь молчал.

Авраам неопределенно повел рукой, подзывая отрока, седлавшего ослов.

— Погрузи… это… — сказал он, кивнув на дрова.

— Говорю тебе, господин мой, он еще маленький для таких дел. Совсем еще мальчик.

Да, подумал он, маленький. Вот подходящее слово. Да, вот именно. Маленький. Прячется за ее юбки, чуть что. Хнычет. Трясется. Измаил в его возрасте уже щупал сарриных служанок.

Мой сын. Единственный. Другого у меня больше нет.

— Мальчик? — переспросил он. Рот его растянулся в ухмылке, открыв еще крепкие желтоватые зубы. — Что ты такое говоришь, госпожа моя? Он мужчина. Продолжатель рода. Потомства его будет как звезд на небе — неужто не слыхала?

— Да, но…

— Неужто ему всю жизнь держаться за твои юбки, женщина?

На сносях ее выгнала тогда в пустыню. Сказала, не может видеть, как торжествующе выпирает ее живот. А как ему еще выпирать — у худых женщин всегда так. Сарра носила — ну, разве, еще чуть поправилась.

Молчит. Меряет подозрительным взглядом исподлобья.

Чует. Не знает, нет, иначе бы выла сейчас на всю округу. Просто — чует. Знала бы, должно, убила бы, руками разорвала горло. Даром, что набожная. Меня для нее нет — только он.

— Иди в дом, госпожа, — сухо сказал он. И, уже служанке, — уведи ее.

— Погоди, — она начала дышать быстро и тяжело, как всегда, когда волновалась, — там, наверху холодно. Ты его простудишь. Пусть оденет верхнее платье, шерстяное. И сандалии. Там колючки…

Исаак закончил умываться, натянул чистую полотняную рубаху, протянутую слугой.

— Золотко мое, — торопливо обернулась к нему Сарра, увлекаемая служанкой обратно, в шатер, — слушайся папу. И не сбей ноги. И не бегай — упаришься. И тяжести не таскай — на то есть слуги. И…

— Хорошо, мама, — тихонько ответил за все сразу Исаак.

Черные, как маслины, глаза прикрыты длинными пушистыми ресницами. Не Саррины — у той глаза длинные, с тяжелыми веками. Глаза его, Авраамовой, матери. У Измаила были такие же. Древняя, сильная кровь.

Тогда он отправил за ней, за Агарью, доверенного человека. Сказал, ему было видение. Солгал перед Господом. Молил на коленях, несколько ночей. Господь молчал. И потом молчал. Всегда. До сей поры.

Нет, был еще раз, когда заговорил Он с Авраамом. Тогда. Разве не понял Авраам, кто перед ним? Пал на лицо свое, зарезал лучшего тельца — сам, для дорогих гостей. Поднес вино. Эти, трое, сидели, улыбались. Сарра стояла у входа в шатер, сложив руки на животе. С напряженным лицом, закусив губу — словно поймала воробья и теперь пыталась удержать его в горсти. Один из гостей сказал «не хлопочи так, не тревожься». Зачем им еда, вино? Свет шел сквозь них и плясал на парчовой скатерти. Глазам больно. Сарра упала на колени, не плакала, что-то шептала. Тот, первый, не глядя на нее, сказал, что будет сын. Сарра засмеялась сквозь сухие слезы — поверила сразу. До того все ходила, поджав губы. Не глядя на Агарь. На Измаила. А тут — засмеялась. Он вновь упал на колени, и потому что — сын, и потому, что — прощен. Поднялись — не идут, плывут, — он, склонившись, пошел за ними, Сарра так и осталась стоять у полога, прижав ладонь к губам. Миновали шатры, стада — он сам не заметил, как. Поднялись на холм. Шедом лежал вдали, крыши сверкали под солнцем.

Богатый город.

Он и сам не шел — летел, слышал, как поют невдалеке сотни верблюжьих колокольчиков.

Все хорошо, думал он. Все будет хорошо. Господь его не оставил. Сарра с ним, и Агарь с ним, и будет еще сын. Поздний сын, дитя радости, дитя смеха. Глядит — а тех уже только двое. Где третий? Почему ушел? Один из оставшихся поглядел на него своими золотыми глазами. Сказал — не тревожься, он исполнил, что ему было велено. Одно Слово сказано, осталось два. Мы остаемся. Ненадолго.

И рассказал про Шедом.

Лот, непутевый племянник! Возня со скотом, видите ли, не для него! Какая жизнь в пустыне? вот в городе — жизнь! Песни, пляски! Жена тихая, слова лишнего не скажет, ходит опустив глаза, все терпит. Вот и рожает только дочерей. Красивые девки, но беспутные. Верблюдицы в охоте и те спокойней. Ему, Аврааму глазки строили! Отцу — и то глазки строят! На коленях сидят — где это видано? Открытый дом — что ни день, гости, что ни ночь, пьянка!

А все ж племянник, родная кровь

Пал на колени.

Господи, сказал, я прах и пепел. Ты все видишь. Ты читаешь в моей душе. Разве я — лучше? Разве он — хуже? Что такое справедливость людская? Воздаяние! Что есть справедливость Господня? Прощение! Разве Судия Земли всей поступит неправосудно? Город большой, неужто не найдется там хоть сотни праведных? Ну, хоть полсотни? Пощади их!

Молчат колокольчики.

Ну, хоть Лота пощади! Дурень он беспутный, но ведь если надо — последнюю рубаху с себя снимет. Все отдаст. Разве добрый — не праведный?

Лежал, простершись в пыли, слыша дальний звон. Кто-то тронул его за плечо. Нечувствительно тронул.

Поднял голову. Те улыбаются, золотые глаза сияют. Говорят — не тревожься насчет Лота, сами знаем, что дурень непутевый. Ничего твоему Лоту не будет!

Встал. Заплакал. Все глядел, как они идут к Шедому — только что были здесь, и вот уже там — на пыльной дороге, потом еще дальше — две сияющих точки. Мимо с гиканьем и свистом, обогнав их, проехали на верблюдах. Не остановились. Почему больше никто не видит этого сияния? Этой славы?

— Отец? — Исаак, сын смеха, подпрыгивал на одной ноге, утаптывая новенькие сандалии.

Провел рукой по глазам, отгоняя видение.

— Все готово, — сказал. — Пойдем.

Оглянулся. Сарра стояла у входа в шатер, прижав руку к губам — как тогда…

Сел на осла — слуга держал повод. Другой подвел осла для Исаака — тот прыгнул, поерзал, непривычный к седлу, ударил пятками. Сказал слуге:

— Отпусти. Сам!

Тот неуверенно оглянулся на хозяина. Упадет малый, разобьется, с кого спросят?

— Пускай себе, — кивнул Авраам, — Что с ним станется?

Господь не допустит.

— Можно, да, отец? — не поверил Исаак своему счастью, — можно?

Ударил осла пятками, тот перешел с ленивого шага на быструю трусцу — должно быть, тоже счастлив был, что всадник легкий, чуял его радость, сам радовался.

Что да, то да — у мальчишки легкая рука. Выхаживал, выпаивал хилых ягнят, отогревал телом, дыханием, чуть в постель с собой не таскал, взрослые овцы, завидев его, радостно блеяли, тыкались в руки. Наследник, владелец стад, пастырь от Бога… Ах, ты, наш кроткий Авель, умилялась Сарра, глядя, как сынок носится с очередным любимцем.

Слуга бежал рядом, молодой, загорелый — тоже веселился. Налегке идут, — разве это труд? Вся-то ноша — хлеб в мешках, да вода в мехах, притороченных к седлам. Оружия не взяли — кто здесь не знает Авраама, владыки земель, хозяина стад? Кто в Ханаане осмелится тронуть его хоть пальцем?

Кто?

Впрочем, нет, не вся ноша… Горькие горы в земле Мориа, поросшие колючим терном… Все руки окровавишь, пока срежешь хоть ветку. Разве сложишь из терна жертвенный костер? Без дров никак. Груженый ими осел тащится сзади, Авраам его не видит. Потому и забыл о них. Да, совсем позабыл…

Молодой слуга, что бежал рядом с Исааком, аж подпрыгивал на бегу, словно отпущенный на волю заяц. Оборачивался, перекликался с напарником. Что-то сказал Исааку, тот засмеялся. Исаак, сын радости…