Мифология русских войн. Том II - Кураев Андрей (протодиакон) - Страница 67

«Русская армия оставила в Москве на милость победителей от 10 до 15 тыс. больных и раненых, большая часть которых была нетранспортабельна. Ко времени освобождения первопрестольной столицы российской армией в ней оставалось не менее 2,5 тыс. русских раненых. Таким образом, можно предполагать, что из 10–15 тыс. больных и раненых, которые были оставлены в Москве, погибли или были угнаны в плен по меньшей мере 8 тыс. человек. Непосредственно в Москве из числа раненых в день Бородина от пожаров, голода, ран и болезней, а также от рук оккупантов, а то и от рук соотечественников, могло погибнуть до 6–6,5 тыс. человек. Грандиозный пожар, начавшийся уже в день вступления войск Наполеона в Москву, имел для оставшихся в городе раненых трагические последствия. Часть раненых погибла непосредственно в огне (в Кудринском Вдовьем доме — не менее 700 человек, значительное число погибло в Спасских казармах и в ряде других зданий и на улицах)»[632].

«Историки пытаются доказать, что Наполеон одержал при Бородине «пиррову победу», так как понес слишком тяжелые, невосполнимые потери. Спору нет, урон французских войск очень велик. Но какая же это «пиррова победа», если армия Наполеона, будучи наступающей стороной, теряет около 30 тысяч человек убитыми и ранеными, в то время как русская армия, обороняясь на позиции, усиленной полевыми укреплениями, — более 40 тысяч?»[634].

«Первый раз наши молодые солдаты услышали резкий свист ядер и более глухой гул пролетающих гранат, за которыми следовал грохот разрывов. Наш старый генерал (Делаборд) медленно проезжал вдоль строя и приговаривал: «Ну, ну, ребята, поднимите выше носы, когда-нибудь нужно понюхать пороха в первый раз!»»[638].

«Мы помчались к большой дороге и покрыли нашей ордою все пространство. Наконец, подошла Старая Гвардия, посреди которой находился сам Наполеон. Неприятель, видя шумные толпы наши, взял ружье под курок и гордо продолжал путь, не прибавляя шагу. Сколько ни покушались мы оторвать хотя одного рядового от сомкнутых колонн, но они, как гранитные, пренебрегали все усилия наши и оставались невредимыми… Я никогда не забуду свободную поступь и гордую осанку сих, всеми родами смерти угрожаемых воинов! Осененные высокими медвежьими шапками, в синих мундирах, — в белых ремнях, с красными султанами и эполетами, — они казались как маков цвет среди снежного поля!.. Я, как теперь, вижу графа Орлова-Денисова, гарцующего у самой колонны на рыжем коне своем, окруженного моими ахтырскими гусарами и ординарцами лейб-гвардии казацкого полка. Полковники, офицеры, урядники, многие простые казаки бросались к самому фронту, — но все было тщетно!.. Гвардия с Наполеоном прошла посреди казаков наших, как стопушечный корабль между рыбачьими лодками»[639].

«Около десяти тысяч неприятельских солдат бродили в течение нескольких дней среди нас, пользуясь полной свободой. Некоторые из них были даже вооружены. Наши солдаты относились к побежденным без всякой враждебности, не думая даже обратить их в пленников, — быть может, оттого, что они считали войну уже конченной или, быть может, здесь сказывались беспечность и сострадание, ибо вне битвы французы не любят иметь врагов. Поэтому они разрешали им сидеть у своих костров и даже больше — допускали их как товарищей во время грабежа»[641].

«Я в отчаянии, что оставляют Москву. Какой ужас! Какой стыд для русских покинуть отчизну без малейшего боя. Какой позор! Теперь я уверен, что все кончено, и в таком случае ничто не может удержать на службе; после всех неприятностей, трудов, дурного обращения и беспорядков, допущенных по слабости начальников, после всего этого ничто не заставит меня служить — я возмущен всем, что творится!»[642].