Степан Разин (СИ) - Шелест Михаил Васильевич - Страница 9

— Нам не трудно. Князь-воевода приказал.

— Прямо таки князь-воевода озаботился? С чего вдруг? — снова удивился я.

— Он самый. Вон воевода стоит у пристани. Будет с вашими казаками беседовать. К себе во дворец позвал. Атаманом же твой батька? Тимофей Разин?

— Ну, — неопределённо сказал я.

— Вот он и пойдёт с воеводой калякать.

Мне почему-то вдруг захотелось тоже «покалякать» с воеводой. Мне, почему-то, сильно не хотелось идти в Каспийское море и служить Персидскому шаху. Вот если бы казаки оставили свои семьи тут, то я лучше бы тоже остался в Царицыне. Пусть и маленький городок и скучно, наверное в нём, но что для мальчишки надо? Я знал, что казаки везут в Персию свой товар, в основном — шкуры белок и лис, добытых в Воронежских лесах. Одна чернобурка стоила до десяти венгерских золотых. Мне на прожитьё хватит той, что спрятана у меня в сидоре, хе-хе… Суметь бы ещё её продать… А для этого надо познакомиться с воеводой ближе.

— Интересно, в шахматы он играет? — подумал я и пошёл навстречу конным стрельцам, уже приблизившихся ко мне метров до двадцати, внимательно вглядываясь, нет ли чего у них в руках, похожего на аркан.

— С другой стороны, — подумал я. — Захотят поймать, поймают. Время для «убегать» я уже упустил.

— Пойду я лучше ногами, — сказал я гребцам. — Наплаваюсь ещё по воде.

— Странно ты гутаришь, — бросил вслед Стёпке старший гребец. — Из немцев, что ли?

— Сам ты из немцев! — «обиделся» я. — Донские мы казаки!

— А-а-а… Татарва! — сказал и засмеялся стрелец.

— Сам ты «татарва»! — по-настоящему обиделся я и обратился к первому подъехавшему стрельцу. — Прокати, дядя?

Тот «дико» удивился и только молча подал мне правую руку, развернув корпус на девяносто градусов вправо. Я, подпрыгнув, ухватился за руку, а стрелец, развернувшись обратно, взметнул меня на высокий круп лошади. Это была не ногайская вислопузая лошадка, которых в струг вмещается два десятка, а огромный европейский рыцарский конь. У меня аж дух захватило, когда мы единым махом выскочили на высокий, метров десяти, взгорок, слева полого спускавшийся к пристани и поднимающийся далее к стенам крепости. Царицын располагался на холме между двух рек.

— Вот, княже, пострел сам напросился «прокатить». И ловить не пришлось! — рассмеялся, как я понял, десятник. — А мы уж и арканы приготовили.

— Зачем меня ловить⁈ — удивился я. — Я не собираюсь убегать.

— А что ж тогда драпал?

— Тогда со мной казаков не было и пушек, а сейчас есть, — усмехнулся я.

— Грозишься, щеня? — больше удивлённо, чем зло, спросил десятник.

— Рцы, мне, Микитка! — окрикнул десятника сотник. — Кто тебе говорил ловить казачонка? Миром говорили привезти! Или не так?

— Так, да шустрый он зело. Сам бы, мо быть, не пошёл ба.

— Так, сам же пошёл же⁈ — сказал, хмыкнув я.

Стёпка, увидев разряженных в шелка, бархат и жемчуга вельмож, снова застопорился. Я лихо скользнул с коня и предстал перед воеводой босоногий, но с гордо поднятой головой.

Воевода смотрел на меня с интересом.

— Кланяйся! — прошипел сотник. — Кланяйся воеводе князю Горчакову, холоп.

Я с удивлением посмотрел на сотника.

— Мы не холопы. Мы — вольные казаки. На службе, или в холопах ни у кого не состоим. Зачем же мне кому-то кланяться.

— Ах, ты…

Стрелецкий голова выбросил вперёд руку с нагайкой, и кончик плети, достав меня, ожёг плечо.

— За что? — спросил я, прищурясь обеими глазами и глядя прямо в глаза сотнику. — Князь-воевода, пошто беззаконие чинишь?

— Зачем ты его, Фёдор Иванович? — спокойно спросил воевода.

— Дерзок больно. Мал ещё перечить старшим! — возбуждённо бросил сотник. Конь его, тем временем, переминался ногами, чувствуя тревогу всадника.

— Был бы я дерзок, дядя, ты бы уже давно с пропоротой почкой с коня сползал — сказал я и, поднырнув под животом у аргамака, приставил к его левой почке острие своего ножа. Приставил и отскочил в сторону воеводы, схватив его коня под уздцы.

— Спаси, воевода, от напасти твоего сотника. Дурак у тебя сотник. Ой, дурак! Ты же хотел миром с казаками решить, а теперь война может статься.

— Из-за тебя, что ли война? — спросил Горчаков спокойно, удерживая «охреневшего» от моего к нему скачка коня.

— Твой холоп ударил плетью вольного человека. У нас, казаков, за это виру берут, жизнью. Ты думаешь, князь, атаман стерпит такую обиду?

Я смотрел прямо в лицо Горчакову, стараясь не встречаться с ним глазами.

— Виру⁈ Ты и впрямь дерзок, казачонок! — усмехнулся Горчаков. — Мал ещё виру требовать.

Я уже хотел броситься по сходням на причал и с него в Волгу, пока струги ещё не пристали, но воевода вдруг замолчал.

— Дерзок-дерзок… Если у тебя такой же отец-атаман…

Он не договорил. А пристально всмотрелся в мои глаза.

— Мне в глаза смотри, — приказал он и я посмотрел. Что мне жалко что ли? Посмотрел нму в глаза и слегка с недобрым взглядом усмехнулся правым углом рта.

— Хм, — хмыкнул он. — Виру, так виру. Ты в своём праве. Челобитную писать надо. Напишешь?

Стольник расхохотался.

— Напишу, — сказал я. — Бумагу и перо дашь?

— Да? — удивился воевода. — Письмо разумеешь?

— Разумею. И не только церковное. Ещё немецкое и англицкое.

— В смысле, англицкое? — опешил воевода. — Англицкое и немецкое письмо?

— А что ты удивляешься? — усмехнулся я. — Почему я не должен знать англицкого и немецкого письма, когда у нас по Дону и немцы, и англичане ходют? Да и на Волге мы не раз их встречали, хе-хе…

И действительно, почему бы это мне не знать английского и немецкого, когда у нас на кафедре английскому языку уделялось очень пристальное внимание, а немецкий я за полгода стажировке на гамбургской верфи выучил прилично. Да Стёпка нахватался голландских и персидских слов. Татарский он ещё знал почти как родной, а я мог облечь его хоть латинскими, хоть русскими буквами.

— Да-а-а?

Удивлению воеводы не было границ. Сотник же вообще офонарел и сидел на коне, словно проглотив жердь.

— Значит, будешь писать челобитную?

— Ну… Челобитную пусть холопы пишут, а я буду писать жалобу вашему царю на противоправные действия его подданных в отношении свободного и вольного человека Степана Разина сына Тимофеева. Как, кстати, зовут-величать, правонарушителя?

Воевода впялился в меня пристальным взором и смотрел недобро. Я уж снова подумывал не пора ли рвануть по «бездорожью», как он рассмеялся.

— Интересный дядька, — подумал я, нисколько не расслабляясь. Именно в такие моменты бьют исподтишка, отправляя противника в глубокий нокаут.

— Как ты сказал? Правонарушителя? И чьи права нарушил мой сотник?

— Мои. Я по отношению к вам — иноземец. А значит судить нас с твоим сотником следует согласно статье двадцать седьмой Судебника. При споре иностранца с русским «жребий вымет, тот поцеловав, своё возьмёт или отцелуется». Также в Судебнике сказано, что дела с участием иноземцев находятся под юрисдикцией Посольского приказа.

— Ещё посмотреть нужно, какой ты иноземец? Из беглых, поди? — пробурчал Фёдор Иванович, понимая, что нежданно-негаданно заварил кашу.

— Что за казачонок нам попался необычный? — думал он. — Ой, не к добру сие…

Почти так же думал и воевода, но, в отличие от сотника, вида, что озадачился необычным поведением пацанёнка, на вид лет десяти, не показывал.

— Значит, виры хочешь? — спросил воевода, усмехаясь. — А ежели я на себя вину возьму? Мой же служивый… За меня вставал… За мою честь, попранную тобой.

— О-ба-на! — подумал я. — Эк он меня?

— Я, воевода, ни чью честь не попирал. Особливо твою… Никак не помышлял тебя обидеть. Вольный человек кланяется, или не кланяется по своей воле. И обижаться за то не след. Это, что на ветер обижаться, или на дождь, или на солнце… Всё едино… Вольный ветер… Вольные казаки…

— Да-а-а… Остёр и дерзок ты, казак. Как тебя звать-величать? Меня — князем Василием Андреевичем Горчаковым. Ах, да… Ты же сказал… Степан, говоришь? Разин, или Русин? Про вольного казака Русина Тимофея я слышал. Про Разина — нет.