Степан Разин (СИ) - Шелест Михаил Васильевич - Страница 11

Я развёл руки в стороны и прошёлся «Барыней», потом сделал «топотушки», отстукивая пятками по доскам причала и хлопая ладонями и себя по груди. А потом вскочил на согнутые пальцы носков и засеменил в «лезгинке».

— Ойся, ты ойся, ты меня не бойся, — запел я. — Я тебя не трону. Т ы не беспокойся.

Сапоги были кожаные, но на мягкой, гнущейся подошве, а потому держали и защищали пальцы хорошо.

— Эх, молодец. Настоящий джигит! Казак! — восхитился отец. — Молодец, что ушёл от ногайцев.

Отец с братьями были одеты в шаровары, спрятанные под длинную, почти до пят, разрезанную спереди, рубаху, по-персидски перепоясанную кушаком, у рубахи были разрезаны спереди до локтя и рукава. Под этой рубахой была ещё одна с узкими длинными рукавами, собранными в множество складок.

Меня удивило то, что все вещи были отлично по фигуре выкроенные и сшитые так, что казалось их строчили на швейной машинке двойным, а кое-где и тройным, швом.

На головах у родичей были надеты шапки с оторочкой из беличьего меха.

Тимофей тоже прошёлся раскинув руки в танце, отбивая пятками заданный мной ритм.

— Эх, малец-удалец! — сказал он, однако вдруг лицо его и глаза посерьёзнели и танец он остановил. — На разговор серьёзный идём. Можем и не вернуться. Казакам я указ дал. Ждут наших сигналов. Вы все молчите. Особенно ты, Стёпка. Что-то ты раздухарился у меня. Сей князь, видно, хитрая бестия, ежели его сюда воеводой назначили. Не наговорил ли ты чего лишнего, Стёпка?

— А что я ему мог сказать? Правды я ему не сказал. Сказал, что на службу к Персидскому шаху идём.

Сказал я и увидел, как Тимофей пытается схватить воздух ртом и не может вздохнуть.

— Ты! Ты, что наделал⁈ — наконец вымолвил атаман. — Зачем ты сказал по шаха? И откуда ты про это знаешь?

— Про что знаю? — «удивился» я. — Вы же вверх по Волге гулять собрались? Ты так сказал. А я правды не выдал. Отвёл им глаза.

— Тьфу! — в сердцах сплюнул Тимофей.

Иван рассмеялся. Фрол насупился, не зная, как реагировать. Он был немного туповат, а Иван разумом шустёр.

— И что сейчас говорить воеводе?

— А вы не на Волге гулять думали? — спросил я.

Стёпка, тот вообще ничего не соображал. Плохой из него был помощник в переговорах. Его бы в мои девяностые и заставить выжить. Да-а-а… А ведь мне тогда в девяносто пятом было, как и ему сейчас — тринадцать. Когда я осознал, что за «базар» могут и убить. По-настоящему убить, а не как в кино. Да-а-а… Вот, млять, времена были… Как я выжил, как я спасся?

— Скажи, как и я. Воевода тогда точно поймёт, что ты врёшь и подумает, что ты пойдёшь по Волге наверх.

— А как мы мимо Царицына пройдём? Зачем? Ежели нам наверх надо?

— А товар? Меха ты здесь, что ли продавать станешь? В Астрахани персидский базар.

Тимофей стукнул себя по лбу.

— Ай, да Стёпка! Ай да щучий сын!

— Ладно придумано, — покивал головой Иван. — А мы хотели с боем прорываться.

— Так, если бы его не поймали, и прорвались бы, — буркнул Фрол. — Как нож сквозь масло прошли бы. Они на этой переволоке нас не ждали.

— Зато потом, когда возвращались бы, нас и взяли.

— Нас ещё в Астрахани возьмут, — буркнул Фрол.

— И в Астрахани и тут…

— Там мы договорились и после откупились бы. Грамоту взяли бы на проезд до самой Москвы. Купеческую грамоту.

— Да, ну тебя, Фролка! — махнул на брата рукой Иван. — В гости купеческие выбиться не просто. Мы же казаки! Иное сословие! Я в купцы не пойду!

— А я бы пошёл, — вздохнул Фрол.

— Мы — ничьи, — оборвал сыновей Тимофей. — Вольность, она о двух концах палка. Неприкаянные мы, ребя. Как трава «перекати поле». Видели? Вот и мы такие… Всё! Ладно всё выходит. Пошли, послушаем, чем грозить воевода будет.

— А может и не грозить совсем? — пожал плечами я. — Чувствую, он чего-то хочет от тебя.

— Чего хочет? — удивился атаман.

— Не знаю, — пожал плечами я. — По его глазам было видно, что его что-то гложит.

— По глаза-а-а-м, — пренебрежительно повторил отец Стёпки. — Что-то гло-о-жит… С каких это пор ты стал так много болтать языком и так смело разглядывать глаза старших? Вот и на меня смотришь без боязни…

Я отвёл взгляд.

— Наверное после того, отец, когда три дня и три ночи шёл один по пустоши, полной степных волков и другой нечисти. После того, как ты меня продал ногайскому старшине, а я сбежал от него, убив охранника.

— Что⁈ Убил охранника? Сбежал? Убил? Кого ты убил?

Я спокойно пожал плечами.

— Того, кто стоял в секретном дозоре на переволоке.

Я смотрел на Тимофея с прищуром, ожидая его реакции и она грянула. Тимофей вдруг так «заржал», что кони, стоящие на берегу, шарахнулись в стороны и казаки, держащие их в поводу, едва не попадали.

— Ха-ха! А-ха-ха! О-хо-хо! У-хо-хо! — на разные лады хохотал Тимофей. — Стёпка убил ногайца! О-хо-хо! У-хо-хо! А-ха-ха!.

Атаман сгибался почти до самой земли, оперев руки в колени. Его словно рвало хохотом и потом он закашлялся и его, действительно, вырвало брагой.

— О-хо-хо! — стонал уже тише атаман, отплёвываясь и вытирая слёзы и жёлтую слюну. Наконец он вымученно выдохнул, вдохнул и снова выдохнул.

— О-о-о-х, уморил, — устало простонал он. — Значит, это ты кашу заварил в стойбище? Да-а-а… А ведь ногайцы поймут, кто это сделал.

— Может быть поймут, а может быть и нет. Но, разве кто докажет, что это я? Я убежал и всё. Никто не видел, как и когда. Скажем, когда был шум и крики, я испугался и убежал.

— Да, ну их! — махнул атаман рукой. — Убежал — значит молодец! Значит и впрямь — вырос уже. Убил — значит воин! Джигит! Фрол! Достань тот кинжал, что остался от матери его. Как раз ему станется!

Фрол забрался в струг и вскоре сошёл с него с тряпицей, которую передал отцу. Тимофей предал тряпицу Стёпке.

— Не урони в воду смотри! — предупредил отец. — Помнишь мать-то свою?

Я задумался, а Стёпка покрутив головой, взял шёлковую шаль с чем-то твёрдым внутри. От шали приятно и сильно пахло чем-то сладко-пряным.

— На берегу разверни! Или, ступай! — сказал Тимофей. — Пошли, ребята!

Стёпка, выйдя на берег, развернул шаль и ахнул, а я увидел богато украшенные рубинами ножны узкого кривого кинжала с длинной, загнутой в обратную сторону рукоятью. Стёпка прямо так, не вынимая его из ножен взялся за рукоять и приподнял ближе к лицу. Рубины сияли на закатном солнце каплями крови и у меня в глазах помутнело и голова, от кроваво-красных всполохов, закружилась.

— Эк, как сияют, — с некоторым, как мне показалось, сожалением в голосе произнёс Фрол.

— Ладно, пошли, — грубо скомандовал Тимофей. — Развезли тут тягомотину, словно бабы, мамки. Скоро смеркаться будет, а нам сигнал подавать. Кто его во тьме увидит?

— Ничто… Высоко ещё солнце, — успокоил Иван.

— Этот ещё разговорился! — всплеснул руками Тимофей. — батьку правит! Я вот вам выдам нагайки. Всем троим! Когда вернёмся!

Казаки вскочили на коней, а я на свою Муську, радостно встретившую меня, словно родного жеребёнка. По сравнению с аргамаками годовалая Муська выглядела словно пони, но она была настоящей лошадью ногайской породы, как и все другие казачьи кони. Очень удобные, между прочим, кони в перевозке их на стругах. Они сбивались гуртом и стояли на нижней палубе, как монолит.

Воевода встретил нас, стоя на «золотом крыльце». Сильно удивившись, увидев меня в богатом наряде и с торчащей из под кушака рукоятью кинжала, обнесённой россыпью мелких рубинов, он сделал непроизвольное движение ко мне, словно хотел разглядеть кинжал ближе. Однако воевода сделал вид, что просто шагнул навстречу гостям и сделал приглашающий жест руками.

— Он, точно, что-то от нас хочет, — подумал я, убеждаясь в своём наблюдении за мимикой князя. — Что-то он задумал…

— Я князь Горчаков Василий Андреевич, здешний воевода, — просто сказал князь.

— А боярин воевода Гагарин Иван Семёнович, здоров ли? — спросил атаман.

— Здоров-здоров, дай Бог. Может быть уже к Казани подплывает. Я как десятину назад у него воеводство принял. Кхе! Да, вы проходите!