Бельтенеброс - Молина Антонио Муньос - Страница 1

Бельтенеброс

1

Я приехал в Мадрид убить человека, которого никогда в жизни не видел. Мне назвали его имена — настоящее, а также целый ряд других, которыми он пользовался в подпольной жизни, странных имен, будто позаимствованных со страниц сентиментального романа, одного из тех, что помогали ему коротать время в его убежище — похожем на холодный склад кирпичном строении возле железнодорожных путей, ветвящихся на подъездах к вокзалу «Аточа»; там он уже несколько дней дожидался меня, потому что я и был тем человеком, кто, как ему сообщили, станет его связным. Поначалу, думаю я, он покорно ждал, полумертвый от холода, скуки, а еще, чего тоже нельзя исключать, от страха, терзаясь крепнущим час от часу подозрением, что против него что-то затевается; мучаясь бессонницей под единственным одеялом, найденным мной на его постели, таким же сырым и колючим, как и то, в которое он заворачивался после допросов в тюремной камере; и до глубокой ночи слушая объявления по громкоговорителю, эхом катившиеся под сводами вокзала, и перестук скорых поездов, прибывающих в Мадрид на рассвете.

Это был заброшенный магазин — здание из красного кирпича с деревянными перекрытиями, издалека напоминавшее одинокую и никому теперь не нужную сторожевую башню на берегу реки; оно возвышалось над вокзалом и проводами, во все стороны протянувшимися над рельсами, — прямоугольное строение, ослепшее от черной копоти тех времен, когда топки паровозов питались углем; двери и окна были крест-накрест перечеркнуты досками, накрепко приколоченными к рамам с решимостью перекрыть доступ в него раз и навсегда. На втором этаже сохранился старинный, весьма добротно сработанный прилавок — обычная вещь для магазина тканей, — а также пустые стеллажи вдоль стен и часы с названием каталонской текстильной фабрики, обанкротившейся, должно быть, где-то в начале века, незадолго до того, как стрелки часов навечно остановились в семь двадцать — то ли вечера, то ли утра. Циферблат без стекла, стрелки тонкие, тоньше бритвы. Дотронувшись до них, я поранил указательный палец, и мне пришло в голову, что, коротая дни и ночи своего безвылазного пребывания в этих стенах, он наверняка двигал эти стрелки вперед, создавая для себя иллюзию более быстрого движения времени, или отводил их назад. Но это уже под конец, когда, прислушавшись к своему чутью, инстинкту преследуемого зверя, который не может довериться тишине и спокойствию, он дошел до мысли, что долгожданный связной может доставить вовсе не помощь для выезда из страны, принести не спасение, а верную смерть, причем не геройскую гибель, которую он, возможно, считал для себя желанной и которой не боялся, а бесславный конец, уготованный приговоренному к казни и позору.

На полу — старые газеты, шуршащие, как палая листва под ногами, окурки сигарет с фильтром, грязные отпечатки ботинок: в ту ночь, когда он то ли бежал из охранки, то ли инсценировал побег, шел жуткий ливень. Настоящий потоп, как мне сказали: некоторые улицы оказались затоплены, а центр города погрузился во тьму из-за повреждений электросети. «Потому-то у меня и получилось так легко сбежать», — объяснял он, уже тогда, по-видимому, опасаясь быть заподозренным в чем-то: свет погас как раз в тот момент, когда его в наручниках выводили из участка, и в воцарившейся темноте, под низвергавшимися с неба потоками воды, он пустился бежать, метнувшись в такую плотную завесу дождя, которую не смогли пронзить фары машин, и охранники, бросившиеся за ним в погоню, стреляли вслепую, наугад и, в общем-то, не имели ни единого шанса обнаружить его в кромешной тьме, затопившей улицы.

Матрас, на котором он спал, все еще хранит терпкий запах сырой шерсти — острый, как запах застарелой мочи из отхожего места за зеленой пластиковой занавеской в дальнем углу помещения. Изголовье койки задвинуто под прилавок — так, чтобы не бросаться в глаза с порога, как только откроется дверь. Возле койки на полу, рядом с карбидной лампой, я увидел столку романов, некоторые без обложки. Прошитые суровой ниткой, сильно потрепанные тетрадки явно прошли через бессчетное множество рук, которые не назовешь ни заботливыми, ни чистыми: страницы по краям стерты в пыль. Романами такого типа можно разжиться на вокзалах, в киосках или на уличных развалах. В заброшенном магазине абсолютно все — карбидная лампа, книги, затхлый воздух, запах сырых кирпичей и клеенки, которой были аккуратно застелены полки, — недвусмысленно намекало на ошибку, представая тем не менее вовсе не анахронизмом, а сдвигом во времени, каким-то рассогласованием в длящемся существовании предметов, еще более явно подчеркнутом зеленой пластиковой занавеской и разнобоем в датах газет, разбросанных по полу. Одна из них вышла на прошлой неделе, другая — несколько лет назад, принадлежа ко времени, когда увидели свет и эти романы, подписанные именем Ребеки Осорио.

Имя это было частью книги, взятой напрокат с развала, неотрывное от того, прошлого времени, а не нынешнего, оно не имело ничего общего с сегодняшним днем, в котором я приехал в Мадрид, чтобы убить совершенно незнакомого человека, если не считать знакомства с печальным выражением его лица и чередой имен, которые он последовательно использовал на протяжении своего длительного подпольного существования. Эусебио Сан-Мартин — одно из них, а еще Альфредо Санчес-и-Андраде — Рольдан Андраде — с этим именем он жил в последние годы, и с ним он умрет. Чтобы я мог узнать его почерк, мне показали несколько написанных его рукой сообщений и то ли пароли, то ли распоряжения, отличавшиеся диковинным казенным синтаксисом, на оборотной стороне билета метро. Меня проинформировали: этот тип обладает хитростью человека-невидимки, в меткости стрельбы ничем не уступает мне, а еще умеет скрываться и бесследно, как тень, исчезать. Однажды ночью, в одном окутанном туманом итальянском городке, куда я прилетел из Милана, мне показали его фото: корпулентный мужчина в широких плавках, обтягивающих круглый животик, на берегу Черного моря обнимает женщину и грустную девочку в локонах и улыбается — не то чтобы с недоверием, но и без радости — прямо в объектив фотокамеры, глядя в глаза тому, кто сейчас, несомненно, ему уже враг и где-то, то ли в Праге, то ли в Варшаве, нетерпеливо ожидает сообщения, что вынесенный приговор приведен в исполнение.

Мне выдали фотокарточку, запечатанный конверт с паспортом, которого он так ждет, чтобы получить шанс бежать за границу, а также пачку столь непривычных для меня испанских банкнот. Паспорт и деньги, которые он запросил, — наживка, но меня предупредили, что я должен быть осторожен, потому что он наверняка уже о чем-то подозревает.

И прибавили, что никто, кроме меня, не обладает объективной возможностью без особого риска въехать в страну и убрать его. К тому же они напомнили о моем прошлом и том, что произошло много лет назад, о моем британском паспорте и разглядывали меня с восхищением или же с легким неодобрением, скашивая глаза на диковинку — белый плащ у меня на плечах и белоснежные манжеты сорочки с золотыми запонками. Больше они меня ни о чем не просили и ничего не предложили мне взамен, не потратившись на обещания включить в светлом будущем мое имя в каталог героев. Когда я вошел, за столом сидел человек в темном костюме, с очками в металлической оправе на носу, на столе стояла бутылка минеральной воды. Подняв голову, он улыбнулся мне, будто узнавая, хотя и не до конца, словно некая болезнь глаз мешала ему рассмотреть черты моего лица в деталях. Были там и другие — за его спиной, в темноте. Они тоже пожали мне руку, называя меня капитаном, невосприимчивые как к ходу времени, так и к результатам той достопамятной и проигранной войны, когда я действительно непродолжительное время был капитаном. Все, как на подбор, одеты были чистенько, но с затхлой опрятностью старомодных манекенов и казались чрезвычайно бледными, будто только что вышли из душных контор и однообразных предместий Восточной Европы, и неловкими, словно воскрешенные покойники, которых удалось вернуть к жизни, но они, как оказалось, уже утратили навыки самых обычных действий: как люди ходят, как одеваются, как курят сигареты.