Соленый ветер. Штурман дальнего плавания. Под парусами через океаны - Лухманов Дмитрий Афанасьевич - Страница 2

Летом 1927 года, по совместной просьбе Цумора, Цутранпроса и Совторгфлота, он принимает под команду рабоче-учебный парусный корабль „Товарищ“ и делает на нем рейс в Аргентину.

Перу Д. А. Лухманова принадлежит целый ряд научных статей по разным морским вопросам. Кроме того, он пишет рассказы из жизни торговых моряков и стихи.

Торжественный пленум Губпрофсовета, посвященный десятилетию ВЦСПС, представил Д. А. Лухманова в числе четырнадцати выдающихся работников Ленинграда к званию Героя Труда».

Осталось добавить, что в 1933 году Дмитрий Афанасьевич Лухманов стал директором Потийского морского техникума, затем был сотрудником Наркомата морского флота СССР.

Несколько слов об иллюстративном материале, использованном при подготовке настоящего издания. Рисунки Григория Филипповского взяты из книги «Под парусами» (М., «Молодая гвардия», 1948), а чертеж корабля «Товарищ», сделанный автором, и рисунки П. Рябова к «Маленькой морской энциклопедии» и «Краткому словарю морских терминов» — из книги «Соленый ветер» (М., «Молодая гвардия», 1933).

Приложения — энциклопедия и словарь — авторские. Дмитрий Афанасьевич включал их во все свои книги, пополняя от издания к изданию.

Надеюсь, что вы, читатель, испытаете радость от общения с капитаном и писателем Дмитрием Лухмановым.

Соленый ветер

Мой отчим хотел сделать из меня офицера, а моя мать — образованного человека.

Желание матери более или менее исполнилось, хотя и не совсем обычным для русского интеллигента способом.

Из желания отчима ничего не вышло, но меры к его исполнению принимались довольно радикальные.

Началось с того, что меня десятилетним мальчиком отдали в 3-ю московскую военную гимназию. Это было удивительное учебное заведение, характерное для своего времени.

В период увлечения «великими реформами» Александр II задумал демократизировать офицерский состав русской армии. Для этого в дополнение к уже имевшимся в столицах двум военным гимназиям, бывшим кадетским корпусам, куда принимались дети только потомственных дворян, были основаны в Петербурге и Москве добавочные «третьи» гимназии, куда повелено было принимать детей всех сословий.

Само собой разумеется, что равенство всех сословий было понято высшим военным начальством очень своеобразно. В эти «демократические» гимназии охотно принимали незаконных детей высшей аристократии, менее охотно — детей богатых купцов и столичного духовенства и, наконец, в самом ограниченном количестве, только, так сказать, «для запаха», — детей «благонадежных» ремесленников, рабочих и крестьян.

Но и принятую с таким разбором детвору жестоко фильтровали во время прохождения курса и выпускали только «благонравных и вполне воспитанных молодых людей».

Дисциплина была железная. Наказания жесточайшие. За невинные детские шалости, которые наказывались в других военных гимназиях оставлением без пирожного или, много-много, без воскресного отпуска, в «третьих» гимназиях держали ребят по нескольку суток в карцерах размером аршин на аршин, где можно было только смирно сидеть на узеньких скамеечках, и даже спарывали погоны, что считалось тогда самым позорным и унизительным наказанием.

Я как сейчас помню нашего директора, генерала Берталоти, барабанящего пальцем по погону стоящего «у стенки» перепуганного первоклассника, пойманного на игре в перышки. «Я вам погоны спорю!» — шипит генерал, а от начищенного мелом погона несутся из-под жесткого пальца клубы белой пыли.

За три единицы, полученные в течение одной недели, беспощадно выгоняли из гимназии.

А единицы эти наши добрые преподаватели, имевшие на сей счет особые инструкции начальства, сыпали «нежелательным» субъектам без стеснения.

При такой системе из сотни мальчиков, поступавших ежегодно в два параллельных отделения первого класса, доходило до выпуска не больше пятнадцати — семнадцати человек.

Директора и инспектора классов этих «милых» учебных заведений были народ твердый, верный и испытанный, и потоки слез наших матерей, почти ежедневно проливавшиеся в приемных, действовали на них ничуть не больше, чем на мраморные бюсты императоров, которыми были украшены эти обители скорби.

Вот в таком-то учебном заведении очутился и я и героически продержался в нем до шестого класса.

Вылетел я из него, что называется, с помпой.

Дело в том, что, начитавшись всяких морских приключений, я с четвертого класса платонически полюбил никогда не виданное мною море и решил во что бы то ни стало сделаться моряком.

Желание это, сначала детское и чисто фантастическое, окончательно созрело и укрепилось после того, как я однажды в каникулы побывал с экскурсией в Кронштадте и увидал воочию море и корабли. Затем мне случилось побывать в знаменитом петербургском Морском музее.

После этого я сделал официальную декларацию отчиму, в которой заявил ему, что ни военный мундир, ни офицерская карьера меня нисколько не соблазняют, что к кадетской муштре, вытягиванию носков и лихому козырянию я чувствую органическое отвращение, а свое училище и всех, «ведущих нас к познанию блага», глубоко ненавижу. В заключение я просил его взять меня из военной гимназии и позволить поступить в мореходные классы.

Результатом этого заявления была довольно основательная порка.

Тогда я решил действовать по-своему.

Прежде всего я купил у букиниста «Морскую практику» Федоровича, «Теорию судостроения» Штенгауза и стал их усердно изучать. В гимназии я особенно налег на математику и языки.

И вот, когда, по моему мнению, я был уже достаточно подготовлен к морской деятельности, я бросил гимназическому начальству вызов, который должен был освободить меня от дальнейшего пребывания в этой казарме.

Первой моей жертвой был законоучитель, почтенный протоиерей Смирнов.

Я спросил его за уроком, скорчив самую наивную физиономию, желал ли Бог сотворить Адама и Еву для того, чтобы от них размножились люди на земле.

— Без воли Божьей и волос человека не упадет с головы, — уклончиво ответил отец Смирнов, чувствуя готовящуюся ему каверзу, но не предвидя формы, в которую она выльется.

— Значит, Бог знал, что потомство от Адама и Евы может произойти только путем браков между их детьми. Отчего же Церковь не допускает теперь браков между сестрами и братьями, если они начались с соизволения Божия?

— Потому что впоследствии, когда род человеческий достаточно приумножился, Бог запретил браки между близкими родственниками.

— И хорошо сделал, батюшка, а то вот еще Николай Васильевич (Н. В. Сорокин, учитель естественной истории) говорил, что птицы произошли от земноводных, а в Ветхом Завете сказано, что Бог сотворил рыб и птиц на четвертый день. Кто же говорит неправду: Священная история или Николай Васильевич?

— Стань к стенке, не задавай глупых вопросов и не мешай заниматься. Вот я на тебя господину инспектору пожалуюсь. Скажи пожалуйста, какой шустрый! Лучше бы уроки заданные учил как следует… Вот ты мне скажи, каких форм строятся храмы и что каждая форма должна напоминать христианину?

— Я не знаю, батюшка. Я сегодня урока не выучил.

— Не выучил? Так вот я тебе бублик в журнал поставлю и господину инспектору доложу о твоем поведении обязательно.

Я ликовал. Зная порядки гимназии, только что переименованной указом нового императора Александра III в кадетский корпус, усилившиеся в связи с этим чисто военные строгости и взгляды начальства на необходимость внедрения религиозности, я был уверен, что меня если официально и не вышибут, то, во всяком случае, попросят отчима взять домой «по прошению» как вредный элемент. Так бы, наверное, и случилось, если бы меня не отстояли учителя математики и языков. Я отделался за «неуместные и не вовремя заданные вопросы законоучителю» всего двумя днями карцера.