Книга воспоминаний - Надаш Петер - Страница 1

Петер Надаш

КНИГА ВОСПОМИНАНИЙ

Роман перевод с венгерского Вячеслава Середы.

Kolonna Publications

Митин Журнал

Nádas Péter

Emlékiratok könyve

Szépirodalomi Könyvkiadó, Budapest, 1986

Перевод данной книги выполнен при содействии «Венгерского фонда поддержки книгоиздания и переводов» и фонда «Венгерский дом переводчиков» (Венгрия)

В оформлении обложки использована фреска «Пан и Нимфы» из Дома Роковой Любви в Помпеях.

Издание посвящается светлой памяти Бориса Дубина, который очень хотел, чтобы эта книга, читанная им по-английски, когда-нибудь в обозримом будущем увидела свет и в России.

Редактор: Елена Мохова

Обложка и верстка: Ольга Сазонова

Руководство изданием: Дмитрий Боченков

Корректоры: Ольга Серебряная, Дмитрий Волчек, Кирилл

Путресцинов

© Péter Nádas, 1986, 1994

© Вячеслав Середа, перевод, 2014

© Kolonna Publications, 2014

ISBN 978-5-98144-194-3

ОТ АВТОРА

Считаю своей приятной обязанностью сообщить, что все мною написанное – не мои мемуары. Я сочинил роман, воспоминания нескольких людей, живших в разное время, нечто вроде «Параллельных жизнеописаний» Плутарха. Каждый автор мог бы быть мною, хотя ни один из них таковым не является. Таким образом, все встречающиеся в тексте местности, действующие лица, события и обстоятельства, которые могут показаться знакомыми, являются плодом вымысла романиста. Но если кто-нибудь все же узнает себя или – храни Господь! – если обнаружится совпадение вымышленных событий, имен или ситуаций с реальными, то это роковая случайность, за которую автор – в отличие от всего остального – не несет никакой ответственности.

КРАСОТА МОЕЙ АНОМАЛЬНОСТИ

Последним моим пристанищем в Берлине была квартира Кюнертов в пригороде Шёневайде, на втором этаже увитого диким виноградом особняка.

Виноградные листья тронул уже багрянец, птицы клевали почерневшие ягоды; наступила осень.

Не удивительно, что я вспоминаю об этом, ведь с той поры минуло уже три осени, и я никогда больше не отправлюсь в Берлин, ибо ехать мне не к кому, ехать мне незачем, вот почему я пишу, что пристанище было последним, я знаю это наверняка.

Так я решил, или, может быть, так решилось, так вышло вопреки моей воле, не все ли равно; и теперь, когда я пытаюсь избавиться от противного осеннего насморка и мозг мой не пригоден ни к чему путному, хотя мысли и бродят, кружатся, невзирая на сопли, вокруг вещей для меня существенных, я утешаюсь тем, что вспоминаю осенние месяцы, которые дважды пережил в Берлине.

Не потому, что возможно что-то забыть.

Например, ту квартиру на втором этаже в доме на Штеффель-бауэрштрассе.

Я, конечно, не знаю, кого, кроме меня, это может интересовать.

Дело в том, что я вовсе не собираюсь писать путевые записки, писать я могу лишь о том, что принадлежит только мне, к примеру, могу описать историю своих влюбленностей (если только смогу), ибо я отнюдь не уверен, что могу уповать на то, что, помимо событий и отношений сугубо личных, я сумею поведать о событиях более значимых, и вообще, я не верю, что, кроме личных событий и личных взаимоотношений, может существовать что-то более важное, точнее сказать, этого я не знаю и потому не верю, а стало быть, с готовностью соглашаюсь на компромисс: пусть это будут воспоминания, памятные заметки, словом нечто, связанное со сладостным и мучительным погружением в прошлое, пусть будут они подобны воспоминаниям старика, неким авансом того, что, быть может, я буду чувствовать через сорок лет, разумеется, если доживу до семидесятитрехлетнего возраста и буду еще что-то помнить.

Как ни странно, насморк обостряет все чувства, и грех будет не воспользоваться этим случаем.

Например, я бы мог рассказать о том, что именно Тея, Тея Зандштуль, привезла меня к Кюнертам на Штеффельбауэрштрассе, в южный район Берлина, именуемый Шёневайде, то есть «красивое пастбище», что в тридцати минутах езды от сердца Берлина Александерплац, или в сорока, или даже в часе, если вы не успели на пересадку и вынуждены под дождем дожидаться поезда.

Эту квартиру нашла, умудрилась найти для меня она, и в последние насморочные дни я, естественно, вспоминаю ее, но, что странно, совсем не те вещи, которыми она так вызывающе привлекала к себе внимание, – не красный джемпер, не мягкое красное пальто и множество прочих красных нарядов, в которые она облачалась, и даже не морщинки на девичьем лице, эти блеклые чувственно подрагивающие бороздки, которые она не собиралась скрывать, но которые все же ее беспокоили, что больше всего было заметно по ее манере напряженно вытягивать шею, как будто она хотела сказать, пожалуйста, вот вам мое лицо, да, я старая и уродливая, полюбуйтесь, какая я стала, а ведь и я была молода, хороша собою, смейтесь, смейтесь, но смеяться никто и не думал, потому что она была ничуть не уродлива, хотя, может быть, именно беспокойство по поводу этих морщин и послужило началом ее несчастной любви; но в связи с Теей я вспоминал не об этом и не о том, как она сидела у себя дома – красное кресло, белые муслиновые занавески, красный ковер, – скорее я вспоминал ее слезы и смех, ее крупные, пожелтевшие от никотина лошадиные зубы, но не те, имевшие мало отношения к реальности, слезы и смех, которые она демонстрировала на сцене; я вспоминал, как она, ехидничая, насмешливо щурилась и сухая кожа туго обтягивала ее подбородок; а еще вспоминалось дерево во дворе синагоги на Рюкештрассе, сухая акация – которая тоже имела какое-то отношение к ней – с прибитой к стволу табличкой о том, что влезать на нее запрещается, хотя непонятно было: кому могло прийти в голову забираться на дерево через тридцать лет после войны, в пятницу вечером, во дворе восточноберлинской синагоги? кому это заблагорассудится? я сказал ей, что у меня жар, длинные тени евреев, потянувшихся из синагоги, заполнили залитый золотистым светом внутренний двор, она по-матерински положила ладонь мне на лоб, но по лицу ее было видно, я чувствовал это своим лицом, что она проверяла не температуру, а скорей наслаждалась моей кожей, еще молодой, без единой морщинки.

Мои поспешные уверения, что все мною написанное не будет и быть не может путевыми записками, наверное, связаны с желанием, чтобы Арно Зандштуль, муж Теи, писавший что-то вроде путеводителей, не походил на меня, или же я – на него, хотя мне понятно, что нескрываемое презрение к нему, связанное с ревностью, никак не могло объясняться безобидной увлеченностью Арно путешествиями в дальние страны, которые он затем описывал; несомненно, сей факт вызывал у меня подозрения, ведь только очень немногие из живущих здесь имеют возможность куда-то поехать, страсть к путешествиям знакома им разве что понаслышке, между тем как он составлял исключение и, насколько я помню, бывал даже в Тибете и в Африке, но все же я больше склоняюсь к тому, что необоснованную антипатию вызывали во мне не эти мимолетные подозрения, не презрение и не ревность, а двусмысленное поведение Теи, которым она, разумеется же, невольно, напоминала мне об одном из тайных периодов моей жизни.

Когда мы попали к ним в гости, они, как и Кюнерты, жили на окраине, только в другом направлении, кажется в Лихтенберге, но точно сказать не берусь, потому что когда мы куда-то ехали вместе, я всегда целиком полагался на Мельхиора, ведь с тех пор как мы с ним познакомились, я, собственно, ничего не видел перед собой, кроме его лица, его лицо поселилось в моем лице, и на такие мелочи, как маршрут поездки, внимания моего не хватало; он смотрел на меня, я смотрел на него, так мы и ехали; последний раз я встретился с Теей случайно, в городской электричке, Мельхиор к тому времени уже исчез из Берлина, Тея тоже осталась одна, Арно расстался с ней, мы столкнулись на конечной станции «Фридрихштрассе» за несколько минут до полуночи; «моя машина опять дала дуба», сказала она, как бы оправдываясь; я ехал из театра, и у так называемого Восточного креста, Осткройца, мы попрощались, мне нужно было пересесть в сторону Шёневайде, я все еще жил у Кюнертов, а она поехала дальше, домой, из чего я и делаю вывод, что квартира их была где-то в Лихтенберге; первый раз мы были у них в гостях в воскресенье вечером, и я разговаривал тогда с Арно как писатель с писателем – рассудительно, нудно, серьезно.