Хозяин теней 2 (СИ) - Демина Карина - Страница 6

— А денька через два-три и похороним тихонечко… — под Михаилом Ивановичем заскрипел стул. — И после нынешнего ни у кого лишних вопросов не возникнет.

— Так-то оно так, — Еремей вот не спешил радоваться чудесному плану. — Только… а если и вправду помрёт.

— Говорю же, на всё воля Его.

— Не юродствуй.

— Не помрёт, уже вон в себя приходит… лежит, слушает. Хитрый он у тебя. Часом не кровная родня-то?

— Нет.

— Ну да… ну да… воды дать?

Это уже мне. И притворяться, что не понимаю и не слышу, глупо. Да и пить охота. А потому разлепляю с трудом губы и сиплю. Хочу ответить согласием, но из горла будто шипение какое-то вырывается. Но понимают меня правильно. И шершавая рука просовывается под затылок, приподнимая голову, а к губам прижимается холодное горлышко фляги. Воняет травами, и стало быть, не просто вода.

— Вот так, потихонечку, — говорит Михаил Иванович. — По глоточку… не торопись… и не дёргайся, оно сперва всё болеть будет.

— Зараза ты, Мишка… — теперь в голосе Еремея нескрываемое облегчение.

— Не я такой, жизнь такая.

Где-то я уже это слышал.

И фыркаю. И почти давлюсь отваром. Он идёт в нос и вытекает струйками, опаляя слизистую. Я кашляю, захлебываюсь, глотаю. И успокаиваюсь.

Тело и вправду болит.

Каждая мышца.

Каждая кость.

— Что… это… было? — напившегося, меня укладывают снова, правда, подпихнув под голову ещё одну свалявшуюся подушку, то ли чтобы мне удобнее было, то ли чтобы не блеванул ненароком, потому что выпитое встало колом.

— Сумеречник, — Михаил Иванович устроился напротив.

А ныне одет иначе.

Потёртые кожаные штаны, сапоги высокие. Рубашка в клеточку. Ему б ещё шляпу ковбойскую, для полноты образа. И близко не похож Михаил Иванович на духовное лицо.

— Эт-т-то я понял, — говорить ещё тяжело. Рот наполняется горькой слюной, которую приходится сглатывать. Но хотя бы не мутит. — П-потом. Свет. Больно… с-стало.

— Ирод он, — буркнул Еремей, отходя к двери. И так вот, словно ненароком, эту самую дверь и придавил всею своею немалой массой.

— Это — благословение, — пояснил синодник.

В прошлый раз оно как-то легче перенеслось, даже вот… на пользу пошло. Будто бы. И наверное, что-то такое в моих глазах видно, если Михаил Иванович покачал головой:

— Свет вышний, как и огонь, разным бывает. Один обогреет и сил придаст, спасёт от тьмы и холода, а другой — испепелит, костей не оставивши.

— Только второй подвластен Дознавателям Первого и Высшего рангов, — вставил Еремей. — И когда ж ты, Мишенька, так далеко продвинулся-то на пути служения?

— Случилась одна… оказия, — тема эта явно была синоднику неприятна. — Не стоит о том. Ясно?

Стало быть, и у него свои тайны.

Блин, да здесь кого ни возьми, у каждого свои тайны, причём такие, что поневоле приходишь к выводу, что лучше бы держаться от них подальше.

— Ты молчишь. Мы молчим… — а Еремей за оговорку зацепился.

— Верно, Еремей…

— Д-дальше что. Со мной.

Меня данный вопрос волнует куда сильнее.

— С тобой… а что с тобой? Помрёшь и похороним. Извини, без почестей… тело твоё, как оно положено, огню предадим. Пепел над водой развеем. Я службу проведу, если хочешь. Оно, конечно, не принято за Охотников молиться, но всякая грешная душа спасена быть может.

И очи к потолку поднял, зараза поповская.

— А мы в это время?

— Вот… говорю же, Еремей, сообразительный мальчик. А вы в это время отправитесь в славный город Вильно. Точнее не совсем вы, но отставной зауряд-прапорщик Еремей Анисимович Волков со своими воспитанниками, к коим он на прежнем месте службы очень уж душою прикипел и возжелал помочь сиротам. Благое же ж дело…

— Имя… м-менять?

Как по мне сомнительная маскировка. Нет, оно-то, может, и годная для нынешнего мира, но… всё одно сомнительная.

— Имя, фамилию… новую жизнь, — Михаил Иванович поглядел снисходительно. — Да вы, чай, приключенческих книг перечитали-с, юноша. Не всё так просто. Оно-то, конечно, можно любые бумаги выправить, хоть на имя британского подданного, но толку-то, когда харя наша, российская? Причём характерная такая харя. Сразу вопросы пойдут. Кривотолки. Копания. Ко всему Еремей у нас личность довольно известная. И знакомцев у него хватает. А ну как встретит кого? Вероятность невелика, но есть… тем паче там, близ границы, туда вечно всякий неспокойный люд тянет.

В этом была толика здравого смысла.

Немалая такая.

— Даже если и не встретят, то к имени чужому привыкать тяжко. И ему, и вам. Выправку военную не спрячешь. А она порой людей крепко злит. И если вот к отставному зауряд-прапорщику, который ко всему Георгия жалованного нацепит, мало кто сунется, то вот бесчинного точно без внимания не оставят. Уж извини, Еремеюшка, физия у тебя такая, что людей на дурные подвиги будоражит.

И снова правду говорит.

— Конечно, найти кого подходящего, чтоб и с документами, и с биографиею схожею можно, но на то время надобно. И возможности поболе моих. И поиски этакие всяко привлекут внимание немалое, что с той стороны, что с моей. А потому будет от них больше беды, чем пользы, — закончил Михаил Иванович. — С другой вон стороны ты у нас покойник, причём ожидаемый. И об этом заключение есть от лейб-целителя. Об ожидательности. И что болел, то многие видели. И о Зорьке ведают… и о том, что твари очень любят охотников. В смысле сожрать.

Ну тут я и сам сообразил. Знать бы ещё, чем эта нечеловеческая любовь вызвана.

Но киваю.

И стискиваю зубы, потому как отвар подкатывает к горлу, но к счастью комом падает в сам желудок.

— Евдокиюшка опять же смерть засвидетельствует, раз уж штатный целитель приболеть изволил.

— Сильно?

Уточняю больше для поддержания беседы.

— Да не особо, дня три-четыре, а там зелье дурное и закончится… он в жизни не признает, что этакое важное дело просрал.

А зелье нужное, надо полагать, у него не случайно появилось.

— Вы разве не должны спасать заблудшие души, — уточнил я, потому как это выражение смирения, на физии Михаила Ивановича застывшее, бесило несказанно.

— Так-то оно так, но спасать того, кому это не надо — пустой труд, — отмахнулся он. — Главное, что он уже доложил своему покровителю, что вы при смерти и речь идёт о часах…

— А кто…

— Князь Воротынцев. Знакомы?

— Впервые слышу, — искренне ответил я.

И по взгляду вижу, что ответ правильный. Ну да, где я, сирота и бастард, и где князь Воротынцев.

— А чего ему от меня надо?

— Мне вот и самому хотелось бы знать… причём настолько, что он и столицу оставил, и даже восстановил некоторые… старые связи.

Это он про Сургата?

— Более того. В канцелярии Синода уж третий день лежит прошение некоего Филимонова Ивана, сына Егорова, об опеке над безродным сиротой Савелием… — продолжил Михаил Иванович.

— А это…

— А это — верный слуга рода Воротынцевых.

Ну да, не самому же князю прошение подавать, свой интерес столь явно обозначая. Хотя один момент всё ж не понятен.

— Третий?

— Потерялось. Порой в канцелярии, даже Синода, такой беспорядок… особенно, когда в городе иные нехорошие дела творятся. То люди погибают, то полыньи беззаконно открываются, то вот сумеречник в приюте находится. До прошений ли?

И по выражению лица Еремея вижу, что для него это вот всё — тоже новость и не из числа приятных.

— Зачем им я?

Вот ну на самом деле, зачем. Тот же Мозырь — понятно. Артефакты смотреть, годность определяя, или вон полыньи отыскивать. Или даже ходить на ту сторону, разведкой ли, добытчиком. Польза большая. Но для целого князя, у которого завязки в столицах и, значит, интересы там же, эта возня — мелковато.

— А вот тут не скажу, — Михаил Иванович головой покачал. — Воротынцевы… род старый, невеликий сам по себе, но в большой силе. И там, наверхах, к ним прислушиваются.

И пожелай князь получить мальчишку, не откажут.

— Концессии, — заговорил Еремей. — Что, Мишка, неужто слухи мимо тебя прошли? Уже в открытую обсуждают даже не то, будут ли, а когда будут и на каких условиях. Вона, в газетах в открытую пишут уже… эти, как их, открытые общества. Купеческие объединения и всякое-разное… да ладно газеты, в любом кабаке рядятся, где, чего да кто. А Воротынцевы давно разработками занимаются…