Хозяин теней 2 (СИ) - Демина Карина - Страница 1

Громов: Хозяин теней. 2

Глава 1

Глава 1

«Сегодня состоялся торжественный акт в петербургском женском медицинском институте, давшем первый выпуск женщин-врачей. На акте присутствовал товарищ министра народного просвещения Лукьянов. Директор института Отт произнес блестящую речь, в которой отметил громадные заслуги женщин-врачей, как на медицинском поприще, так и вообще в нашей жизни, указывая на их постоянное гуманитарное влияние на окружающих» [1].

«Известия».

Дерьмо.

Нет, жаловаться грех.

Иду, мать вашу, на поправку. Семимильными шагами, можно сказать, шествую к огромному удивлению и радости докторов, которые, кажется, начинают уверяться, что случилось долбаное чудо. Правда, в глазах некоторых видится недоумение, мол, почему чудо с этим-то.

Других ведь хватает.

Таких, которым чудеса куда как нужнее. А они нет, не случаются. И те, другие, тихо помирают. А я вот выздоравливаю.

Две недели прошло.

Две недели — это много или мало? Если так-то, вполне прилично. Я и сидеть научился. И ем уже сам, пусть и еда своеобразная. Нет, капельнички капают, никуда-то от них не денусь, да и силёнок у меня, что у кутёнка, но…

Мне бы радоваться.

А не выходит.

Я раз за разом пытаюсь попасть туда. Куда? Кто бы знал… в бред ли, в реальный ли мир, главное, что знаю точно — мне туда надо. Я… я не хочу здесь больше.

Как будто давит всё.

Бесит.

Как будто оно всё вот вокруг — ненастоящее.

От вежливых медсестричек до стерильной белизны палаты. И приходится раз за разом душить в себе раздражение, чтобы не сорваться на ком-нибудь. А оно не душится и всё одно проскальзывает, пробивается едкими ли словами, взглядами ли.

Ничего.

Они привыкшие. Они списывают на болезнь и дурной характер, помноженные друг на друга. И улыбаются, улыбаются… старательно.

Натужно.

Я это тоже вижу. И ещё сильней бешусь. Только этого мало, чтобы прорвать границу. А она есть. Я знаю, что есть. Я не сумасшедший.

Я должен.

Только не получается.

Цокот каблуков. Тяжёлый такой, будто идущая дама норовит этими каблуками пол пробить. Или просто вес сказывается? Весу моя дорогая сестрица к своим годам набрала прилично, сделавшись не просто похожей на маменьку, но почти точною копией её. Ну, насколько я помню.

Помню…

Криво.

Впрочем, плевать.

Круглое лицо. Волосы вот стрижёт коротко и красит в яркий рыжий, в морковный такой оттенок. А матушка её завивала на бигуди, такие, железненькие. Почему-то они, эти бигуди, приклеившиеся к голове, посверкивающие из-под тонких прядок металлом, намертво врезались в память.

Брови-ниточки.

Ниточки же губы, но потолще.

Два подбородка. Грудь тяжёлая, такую не всякий подоконник выдержит. И бока складочками.

— Ну, — сестрица остановилась на входе в палату, и даже охранник попятился. — Чего хотел?

— Увидеться?

Да, я сам позвонил ей. Вот… наверное, слишком всё вокруг стало благостное, доброе и понимающее. Или ещё по какой иной причине.

— А ты бодро выглядишь, — сказала она, окинувши взглядом и меня, и палату.

— А ты постарела.

— Себя-то видел? — фыркнула Виолетта.

И не обиделась.

Вот чую, что не обиделась.

— Так чего хотел-то?

— Веришь… сам не знаю. Поговорить с кем-то из родни.

— То есть, всё-таки родня? — она кинула на столик тяжеленную сумку из искусственной кожи и сама плюхнулась на табурет. — Умаялась, пока дошла… слушай, а ты и вправду, похоже, помирать не собираешься.

Виолетта вытащила пачку папирос, поглядела на меня и, поморщившись, убрала.

— Тут же нельзя?

— Нельзя, — подтвердил я. — Но если возьмешься меня на уличку вывезти, то и подымим.

— Знаешь, Викуська говорил, что у тебя с башкой не лады, но чтобы настолько… — сестрица хмыкнула. — А доктора тебя отпустят-то?

— Отпустят.

Не то, чтобы рады будут. Им волю дай, так и вовсе меня в особо стерильной палате запрут. Но волю я не дам, а что там рекомендации нарушаю… ну так умирающим можно.

Раз уж я из этой когорты пока не выбыл.

— Охрану кликни, пусть кресло найдут. И пересадят. Замаялся я в четырёх стенах.

— Сейчас расплачусь от сочувствия, — фыркнула Виолетта, ногти разглядывая. — Вот же… вчера только была у мастерицы. Клялась, что две недели как минимум. А оно уже облазить начало!

Коляску нашли.

И доктор, заглянувший в палату — возражать и возмущаться он не стал — проконтролировал процесс переноса моего драгоценного тела.

— Вывезет пусть тоже он, — Викуся ткнула пальчиком в охранника. — А я уже там покатаю… тогда и расскажешь, чего тебя перемкнуло.

Чтоб я знал.

Не в ней дело.

И не в Тимохе, который время от времени заглядывал. Когда с Ленкой, с которой сдружился, как он сам выразился — на всю жизнь, когда и сам. Тимоха, пожалуй, единственный не раздражал меня. Наоборот. Снова хотелось жить.

Вот так… просто.

Как никогда не жил раньше. Без подвигов и без понтов. По-человечески, как это у всех выходит. У всех вокруг, кроме меня. Но Тимоха уходил, и я погружался в вялую муть существования, которое казалось на диво бессмысленным.

— Говорят, ты книжку писать решил, — первой заговорила Виолетта. — Эй ты… как тебя… иди, погуляй. Да не боись, не придушу…

— Если решишь, сопротивляться не стану.

— Да ну тебя, Громов, — отмахнулась она. — С такими шуточками… и на хрена оно мне? Хочешь помереть — сам вешайся, без моего участия.

И главное, не понять, шутит или нет.

— Как… дети?

— Дети? Да нормально. Старшая вон работает вовсю. Младшему последний год остался. Тот ещё обалдуй. А ты что, по племянникам соскучился?

— Может, и соскучился… замуж у тебя там не собирается?

— Дочка? — уточняет зачем-то. — Хрен его знает. Нынешние не особо и торопятся. Живёт там с кем-то, но даже вот не скажу, всерьёз это у неё или так, здоровья ради…

Парк при больнице имелся.

Приличный такой. Поднимались ввысь дерева, в зелёной гриве которых уже появились первые капли осенней желтизны. И тяжелые листья попадались на вымощенной белою плиткой дорожке. Цвели цветы.

Птички пели.

И люди гуляли. В одиночестве вот или парами. Иные — в колясках, как мы. И со стороны мы с Виолетткой кажемся такою обыкновенною парой.

Чушь какая.

— Тебе-то что, Громов? — она свернула на боковую дорожку, которая вывела к беседке. Дикий хмель, затаившийся в зарослях шиповника, подобрался и к ней, взметнулся тяжелою волной, погребая под собственным весом хрупкое кружево дерева.

Беседка была крупной.

И пандус имелся.

По нему Виолетта коляску и затолкала, чтобы потом развернуть. И наклонившись к самому моему лицу, заглянула в глаза:

— Или совесть замучила?

— Меня?

— Действительно… чего это я. Какая у тебя совесть? — она отступила и села на лавочку, чтобы вытащить из безразмерной своей торбы сигареты. — Или Викусю дразнить собираешься? Он и так вон места себе не находит. А женушка его вовсе… дура.

Виолетта махнула рукой.

— Как по мне, понятно, что любви глубокой родственной меж нами нет, а потому смысла нет вокруг тебя танцы водить, надеясь, что ты вдруг осознаешь, сколь им задолжал, и растаешь.

Дым был горьким.

— Дай… — я протянул руку.

Ладонь дрожала, пальцы ещё скукожились и вряд ли я сумел бы их распрямить, но всё же вот вытянул. Сам.

— Охренел? — удивилась Виолетта. — Ещё скопытишься. Потом доказывай, что я не виновная…

— Да ладно… ещё скажи, что опечалишься.

— Вот уж точно нет. Но проблем отгребу.

Однако сигарету дала.

Надо же… ничего не ощущаю. Дым как дым. Горький. Едкий. И никакого удовольствия. В этом всё дело. Я осознал факт ясно-ясно, как оно случалось порой.

Я перестал получать удовольствие от жизни.