Донья Барбара - Гальегос Ромуло - Страница 58

Словно удар мачете в затылок, Сантоса Лусардо ошеломила мысль: он убил человека!

Пахароте подъехал вплотную и, поглядев с минуту на распростертое тело, пробормотал:

– Так, доктор. Теперь что с ним делать?

Эти слова очень долго не доходили до сознания Сантоса Лусардо, и Пахароте сам ответил на свой вопрос:

– Положим его на спину лошади, и как подъедем к постройкам Эль Миедо, я отпущу повод, пугну ее в ту сторону и крикну: «Принимайте, что вам прислали из Глухой Балки!»

Внезапно Сантос Лусардо словно очнулся и, спешившись, сказал:

– Веди сюда лошадь этого бандита. Я сам отвезу его той, что послала его против меня.

Пахароте пристально посмотрел на хозяина. Голос Сантоса Лусардо стал неузнаваемым. Мрачным, жестоким сделалось его лицо.

– Исполняй приказанье. Веди сюда коня.

Пахароте повиновался, но, когда Лусардо наклонился, чтобы поднять труп с земли, остановил его:

– Нет, доктор, это не ваше дело. Везите его донье Барбаре, если хотите преподнести ей такой подарок. Но пачкать руки об этого мертвеца – обязанность Пахароте. Держите лошадь, пока я положу его на седло.

Когда Пахароте, пользуясь тем, что хорошо знал местность, и давая понять, что надеется ехать вместе с Лусардо, поспешил предложить: «Здесь стадо протоптало дорогу прямо в Эль Миедо. Поехали?» – Сантос согласился, но, как только показался дом доньи Барбары, сказал пеону:

– Жди меня здесь.

Итак, теперь, помимо его воли, начало претворяться в жизнь предчувствие неизбежного возврата к варварству, отравлявшее его раннюю юность. Все усилия, направленные на то, чтобы избавиться от нависшей над его жизнью угрозы, на то, чтобы подавить в своей крови тягу к насилию, свойственную Лусардо – людям жестоким, чтившим лишь закон силы и оружия, – и, напротив, выработать собственную линию поведения, достойную человека цивилизованного, инстинкты которого подчинены дисциплине принципов, – все, из чего состояла трудная и упорная деятельность лучших лет его жизни, гибло теперь, сметенное безрассудным и хвастливым стремлением утвердить пресловутую мужскую доблесть, – стремлением, толкнувшим его бросить вызов тем, кто приготовил ему ловушку в Глухой Балке.

Это было не только естественное отвращение к убийству, – пусть даже совершенному в целях самообороны, – отвращение к тому ужасному, что произошло, к обстоятельствам, принудившим его поступить вопреки самым святым из его принципов; это был ужас безвозвратной потери самих принципов, ужас от сознания, что, начав счет убийствам, он на всю жизнь причислил себя к категории людей с запятнанной совестью.

Первое, сам факт убийства, которого он мог избежать, имел свои смягчающие обстоятельства: он оборонялся – ведь Мелькиадес первым прибегнул к оружию; но второе, что но было проявлением воли или подсознательным порывом, а явилось следствием не зависящих от него причин, характерных для обстановки царящего в льяносах варварства, когда очень легко попасть в число людей, отстаивающих свои права с оружием в руках, – это уже не имело никаких оправданий.

По всей Арауке, окруженное ореолом кровавой славы, прогремит теперь его имя, имя убийцы грозного подручного доньи Барбары, и отныне вся его жизнь будет связана с этой славой, ибо варварство не дарует милости тому, кто хоть раз попытался обуздать его, воспользовавшись его же методами. Оно неумолимо, и от него придется брать все, чем оно располагает, коль скоро однажды ты обратился к нему за помощью.

Да, но когда он, Лусардо, решил продолжать жизнь в поместье, отказавшись от своих цивилизаторских устремлений, разве не мысль превратиться во владыку льяносов, чтобы свести на нет необузданное самоуправство касиков, руководила им? И как, если не с помощью оружия и кровавых подвигов, думал он бороться с ними и уничтожить их? Разве он не заявил, что встает на путь насилия против насилия? Теперь он не мог повернуть вспять.

И он поехал вперед, один со своей страшной поклажей, чувствуя, что стал совсем другим человеком.

IX. Мистер Дэнджер забавляется

Мистер Дэнджер собирался уже лечь спать, как вдруг залаяли собаки и послышалось цоканье лошадиных копыт.

«Кто бы это мог быть в такой час?» – подумал он, выглядывая за дверь.

Луна уже взошла, а Солончаки все еще окутывала мгла из-за нависших над ними облаков и удушливого тумана.

– О! Дон Бальбино! – воскликнул наконец мистер Дэнджер, разглядев нежданного гостя. – Что привело вас в такое время?

– Желание повидать вас, дон Гильермо. Ехал мимо и подумал: дай заверну, надо навестить дона Гильермо, ведь мы с ним еще не видались после его возвращения из Сан-Фернандо.

Мистер Дэнджер и не собирался верить в искренность таких проявлений дружбы со стороны Бальбино Пайбы, он знал ей цену: за исключением общих преступлений, Бальбино был всего лишь одним из друзей его виски, как он говорил, и потому встретил пришельца насмешливыми восклицаниями:

– О! Какая честь для меня, что вы приехали поприветствовать своего друга, когда он уже ложился спать! Я очень тронут, дон Бальбино! Это заслуживает пары стаканчиков! Входите и располагайтесь, пока я наполню бокалы! Ягуаренка уже не надо бояться, он умер, бедненький!

– Ах, какая жалость! – воскликнул Бальбино, усаживаясь. – Красивый был котенок, и вы так любили его. Наверное, тоскуете?

– Еще бы! Раньше каждый вечер, перед тем как лечь спать, я играл с ним, – говорил мистер Дэнджер, разливая виски из недавно начатой бутылки, которую он взял с письменного стола.

Они осушили стопки, Бальбино вытер усы и сказал:

– Спасибо, дон Гильермо. Ваше здоровье! – И тут же: – Ну, как жизнь? На этот раз вы что-то долго пробыли в Сан-Фернандо. Переживали смерть бедного ягуаренка? У нас уж стали поговаривать, будто вы уехали на родину. Но я сразу сказал: такой, как дон Гильермо, разве уедет? Он больше креол, чем мы, и ему будет не хватать нашего беспорядка.

– Верно, дон Бальбино. Беспорядок – здесь самое приятное. Я всегда повторяю слова одного вашего генерала… не помню, как его имя… который сказал: если кончится беспорядок, то мне тут нечего делать. – И он осклабился во всю ширину своего румяного лица.

– Вот я и говорю: в вас больше креольского, чем в хоропо.

– И хоропо – приятная вещь. Здесь у вас много приятного: беспорядок, праздники, молоденькие гуаричи. «Мистер Дэнджер, пропустим по стопочке», – говорят мне здешние друзья при встрече, и это тоже не лишено удовольствия.

– Ах, мистер Дэнджер! Вот бы все иностранцы, которые приезжают к нам, были такие, как вы! – в упоении воскликнул Бальбино, лихорадочно соображая, как перейти к нужному разговору.

– А вы как поживаете, дон Бальбино? Как идут дела? – в свою очередь, спросил мистер Дэнджер, принимаясь раскуривать трубку. – Донья Барбара все такая же милая женщина? И это не лишено приятности. Не правда ли, дон Бальбино? Ох, уж этот дон Бальбино!

Они дружно захохотали, как хохочут понимающие друг друга пройдохи, и Бальбино приступил к делу, предварительно коснувшись пальцами усов, словно указав каждому усу его направление:

– Дела мои в этом году не так уж плохи. Но, вы знаете, дон Гильермо, бедняк остается бедняком, и в его делах всегда найдется дыра, которую нужно залатать серебром.

– Не прибедняйтесь, дон Бальбино. У вас есть деньги, спрятанные под землей. Много денег! Мистер Дэнджер знает.

– Какое там! Едва на жизнь хватает. Мои дела грошовые, с чего откладывать-то? Это вот Барбаре да вам можно закапывать: у вас и земли и скота много. А я в этом году едва набрал четыре десятка приблудных. Кстати, – раз уж заговорили об этом, – могу продать. Мне сейчас нужны деньги, и я не стал бы много запрашивать.

– А старые клейма хорошо уничтожены? Расклеймить скот, то есть вытравить хозяйское тавро с

целью выдать чужой скот за собственный, Бальбино Пайба умел, как никто другой, и хотя обычно он спокойно относился к разговорам об этом в дружеском кругу, на сей раз вопрос мистера Дэнджера ему не понравился.