Выбери любимый жанр

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Техника

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии
оксана2018-11-27
Вообще, я больше люблю новинки литератур
К книге
Professor2018-11-27
Очень понравилась книга. Рекомендую!
К книге
Vera.Li2016-02-21
Миленько и простенько, без всяких интриг
К книге
ст.ст.2018-05-15
 И что это было?
К книге
Наталья222018-11-27
Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни
К книге

Трафальгар - Гальдос Бенито Перес - Страница 9


9
Изменить размер шрифта:

Сейчас я поведаю вам о моей молодой госпоже, ее женихе, их взаимной любви, предполагаемом браке и… здесь мои воспоминания окутываются тучами грусти, в сознании возникают беспокойные лучезарные образы, словно пришедшие из иного мира, они пробуждают в моей старческой груди чувства, которые, трудно сказать, радуют или печалят меня. Эти жгучие воспоминания, которые, как засохший гербарий, покоятся в моей голове, порой заставляют меня смеяться, а порой задумываться… Но продолжим наш рассказ, не то бедного читателя могут утомить нудные излияния, волнующие лишь одного человека.

Росита была очень хороша собой. Я отлично помню ее красоту, однако затрудняюсь описать ее черты. Кажется, я до сих пор вижу ее милую улыбку, чарующе нежное лицо, какого не встретишь больше ни у кого на свете; оно запечатлелось в моей памяти как безгранично дорогой образ, словно пришедший из далекого мира или навеянный таинственной силой еще в колыбели. И тем не менее я не решаюсь описать ее, ибо ее живой образ оставил лишь смутную тень в моем воображении. Ведь ничто так не очаровывает и ничто так трудно не поддается оценке и описанию, как обожаемый идеал.

Когда я поступил в услужение к дону Алонсо, Росита казалась мне самым совершенным созданием природы. Сейчас я поясню свою мысль, и вы поймете всю мою тогдашнюю наивность. Когда в доме появляется на свет новое существо, взрослые заявляют детям, что их привезли из Франции, из Парижа или из Англии. Обманутый, как и прочие мои сверстники, в столь щекотливом вопросе, как продолжение рода человеческого, я полагал, что детей присылают по заказу, упаковав в ящичке, точно скобяной товар. И вот, увидев впервые дочь моих хозяев, я решил, что такое прелестное создание не могло появиться на свет подобно всем нам, то есть прибыв из Парижа или из Англии, и потому предположил, что существует некий зачарованный уголок, где божественные мастера создавали столь восхитительные экземпляры человеческой красоты.

Со свойственной детям непосредственностью, несмотря на разницу положения, мы быстро подружились с Роситой, и для меня высшим счастьем было играть с нею, перенося все ее многочисленные капризы, – ведь даже в играх мы никогда не преступали разделявшей нас преграды; она всегда оставалась госпожой, а я – ее слугой. Само собой разумеется, я обычно оставался на бобах, получал худший кусок, а если дело доходило до колотушек, то не приходится уточнять, кому они доставались.

Отправляться за Роситой в школу к окончанию занятий и провожать ее до дому было моей заветной мечтой. И когда меня занимали каким-либо непредвиденным делом, а сладостное поручение доставалось другому, я сравнивал свои страдания с самыми страшными бедами, когда-либо выпадавшими на долю человека, и горестно восклицал: «Наверно, даже когда я вырасту большим, со мной не случится большего несчастья, чем это». Взобраться на апельсиновое дерево в патио, чтобы нарвать для нее цветущих веток с самой верхушки, было для меня высшим наслаждением, не сравнимым ни с какими благами славнейшего из королей, восседающего на золотом троне. И я не помню, что еще вызывало во мне большее ликование, чем дивная, бессмертная игра под названием «пятнашки», когда я бегал наперегонки с Роситой. Если она проносилась, словно газель, я, как сокол, летел следом, стремясь настичь ее и в упоении дотронуться до нее рукой. А когда наши роли менялись и приходила ее очередь догонять меня, то моей невинной и чистой утехой было спрятаться где-нибудь в темном укромном уголке и, дрожа от нетерпения, ждать, когда ее трепетные ручки схватят меня. О, райское блаженство! Но я еще раз должен добавить, что во время этих игр все мои помыслы и желания были самыми чистыми и непорочными.

А что можно сказать о ее дивном голосе? С детских лет она привыкла распевать «оле» и «каньяс» с мастерством соловья, который, ничему не учась, обладает прекрасным даром певца. Все восхищались ее талантом и с удовольствием слушали ее пение, но меня коробили рукоплескания почитателей, я хотел, чтобы Росита пела лишь для меня одного. Росита пела восхитительно, своим нежным, тонким голоском она выводила печальные рулады и трели. Божественные звуки, переплетаясь друг с другом и образуя единую чарующую мелодию, то воспаряли в заоблачные выси, то вновь возвращались на землю, и тогда голос ее звучал заливистым колокольчиком. Казалось, какая-то неведомая пташка то взмывает в поднебесье, то подлетает к самому уху. Моя душа, да будет мне дозволено подобное сравнение, казалось, устремлялась вслед за этими звуками, чтобы тут же замереть под их натиском, но всегда оставаясь слитною с мелодией и голосом прелестной певицы. Вот какое великое наслаждение испытывал я, слушая Роситу, но только не в присутствии посторонних, ибо тогда я невыносимо страдал от ревности.

Как я уже говорил, мы с Роситой были почти одногодки. Она всего месяцев на восемь-девять была старше меня. Но я был плюгавеньким коротышкой, а она высокой, статной девушкой, почему и выглядела намного взрослее. Три года, проведенные мною в доме дона Алонсо, пролетели для меня незаметно. Мы продолжали все так же играть, как в детстве, ведь Росита была еще проказливей и шаловливей, чем я. Донья Франсиска часто бранила за это дочку, пытаясь образумить ее и засадить за работу.

По истечении трех лет плечи и руки моей обожаемой сеньориты пополнели и округлились, придав ей еще больше очарования; личико тоже округлилось и стало еще румяней и нежней, а взгляд больших глаз уверенней и лукавей; походка ее приобрела плавность и величественность, а движения некоторую легкость и своеобразие, хотя я до сих пор не могу определить, в чем же оно состояло. Но особенно взволновала меня перемена, происшедшая с ее голосом: Росита теперь говорила степенно и важно, и я уже больше не слышал визгливых капризных окриков, от которых прежде терял всякое самообладание, бросал все свои дела и сломя голову летел исполнять ее прихоти. Бутон превратился в цветок.

Но самым мрачным, самым горестным днем в моей жизни оказался день, когда Росита предстала предо мной в длинном платье. Эта перемена произвела на меня такое ошеломляющее впечатление, что я бродил целый день как в воду опущенный. Я был мрачен и подавлен, как человек, которого подло обманули; в своем гневе я даже утверждал, будто столь поспешное перевоплощение сеньориты являлось самым настоящим предательством по отношению ко мне. Мысль эта неустанно сверлила мой мозг, и я целые ночи напролет вел с самим собой жаркие споры. Особенно меня уязвляло и сбивало с толку, что всего несколько метров материи полностью изменили ее характер. В тот несчастнейший для меня день она говорила со мной высокомерным тоном, сурово и неприветливо, то и дело заставляла исполнять самые неприятные поручения. Росита, столько раз бывшая соучастницей и укрывательницей моих проказ и шалостей, теперь бранила меня за леность и нерадивость. И при этом ни единой улыбки, ни единой ужимки или забавной выходки, ни веселой беготни, ни капризных приказаний, не говоря уж об игре в пятнашки, ни нарочитого гнева, за которым обычно следовал смех, ни самой незначительной ссоры, ни даже единого щипка нежной ручкой! О, как изменчива жизнь! Росита стала женщиной, а я все еще оставался мальчишкой.

Разумеется, все наши игры и забавы окончились, я уже не лазал на апельсиновое дерево, и его усыпанные цветами ветви, наливаясь соком, пышно разрастались теперь, не страшась моих набегов. Мы уже не гонялись с Роситой наперегонки по дворику, и я больше не приводил ее из школы домой, гордый выпавшей на мою долю миссией, отстаивать которую я не побоялся бы против целого войска, вздумай оно только оспаривать ее у меня.

С тех пор Росита напустила на себя необычайную важность и серьезность, и не раз я замечал, как, поднимаясь при мне по лестнице, она изо всех сил старалась не приподнять платья, чтобы, не дай бог, я не увидел ее восхитительные ножки; это вероломство крайне оскорбляло меня, ибо в свое время мои глаза видели нечто и посущественней. Сейчас мне смешно вспомнить, как от подобных пустяков у меня разрывалось сердце.