Государев наместник - Полотнянко Николай Алексеевич - Страница 8

– Для меня черта стала новым делом, – сказал Хитрово. – Государь мне многое доверил, а справился ли я, не знаю.

– Что ж, не один ты из ближних к царю людей этой думой занят, – улыбнулся Ртищев. – Государь сегодня спрашивал о тебе.

– Как он обо мне мыслит? – помедлив и заметно волнуясь, спросил Хитрово.

– Не смущай меня, Богдан, – ответил Ртищев. – Мое правило – не выносить ничего из дворца. Государь это знает, и лишиться его благорасположения я не хочу. Вот о своей задумке могу рассказать.

Хитрово понял, что ясного ответа не получит, и упрекнул себя за то, что слишком быстро в пограничной глухомани отвык от придворных обычаев. Здесь, при дворе, каждый стоял за себя, и если помогал другому, то так, чтобы его не задела даже случайная немилость царя. А государев гнев непредсказуем, как землетрясение.

– На какую задумку ты, Федор, решился? – спросил он, скрывая неудовлетворение.

– Мыслю я учредить школу, в которой бы наши братья, учёные монахи из Киева, обучали языкам, греческому, наукам словесным до риторики и философии. Наши епископы, не говорю о простых иереях, плохо образованы, не знают богословия, путаются в самых ясных понятиях. А Русь в настоящее время оплот православия, наши угнетенные турками братья с надеждой взирают на Москву, чая если не скорого освобождения от ига, то духовной поддержки. Тем временем в нашем богослужении имеются серьёзные расхождения с тем, как понимают православие греки, сербы, болгары. Все это необходимо устранить, а для этой работы нужны образованные правщики книг, просвещённые иерархи, способные проводить политику Москвы в зарубежье. Государь мыслит осадить хана в его поползновениях. Русь должна быть полновластной в своих южных пределах и на Слободской Украине.

Хитрово были ведомы замыслы царя и государевой думы об укрощении крымского хана и повороте русской внешней политики с западного направления на юг, в сторону Дикого поля. В его понимании, Русь представлялась ему избой, у которой не было одной стены, это было Дикое поле, и через него постоянно вторгались крымцы и ногаи, уволакивая людей, скот и имущество.

– В Заволжье усилились калмыки, – сказал он. – Постоянно нападают на русские поселения. Сейчас с башкирами сцепились, воюют друг друга. Черта нам поможет отгородиться от них, но она дорога и людей много забирает.

– Другого пути нет, – задумчиво произнес Ртищев. – Казна пуста, новый соляной налог государь указал, скрепя сердце. Но в мыслях у него есть и другое – собрать Земский собор, принять новое Уложение, которым навечно прикрепить крестьян и посадских людей к тяглу. Будут отменены урочные годы и крестьянам запрещён выход от владельцев.

– Давно пора! – воскликнул обрадованный известием Хитрово. – Надобно приравнять крестьянишек к кабальным холопам. Сейчас в бегах полстраны, тягла не исполняются, денег взять не с кого, казна пуста!

Ртищев подошел к полкам, где у него стояли книги, и взял большой лист бумаги.

– Я прошлым летом разговаривал с английским купцом Самуэльсом, не по торговым делам, а пытал его о тамошних порядках. Всё у них не по-нашему устроено, но самое любопытное, что там крестьяне уже триста лет свободны. Триста лет! А мы только надумали запретить им выход. Я вот записал, сколько доходов получает английская казна, в десять раз больше, чем наша.

– Там крестьяне владеют землей?

– Нет, нанимают её на срок у лордов.

– Эх! – усмехнулся Хитрово. – Им бы наши заботы. У них крестьянишки от безземелья в Америку утекают, а у нас земли немеряно, наш мужик землю нанимать не будет, уйдёт, куда ему вздумается, и найдёт себе пашню. На Руси мужика надо держать в кулаке.

– Да, все у них не как у нас, – согласился Ртищев. – У них основная прибыль в казну от торговли, а мы своих купцов гостиной и суконной сотен в дым разорили. На днях они челобитную государю подали, что вконец исхудали и обнищали. Всем памятна судьба гостя Надеи Светешникова, который ссужал Михаила Фёдоровича на десятки тысяч рублей и был выставлен на правёж за недоимку.

На дворе стало смеркаться. Перехватив взгляд Хитрово, брошенный на окно, Ртищев спохватился:

– Извини, Богдан, я тебя совсем заговорил. Экий я невежа, гость в доме, а стол пустой!

– Мне пора домой, – сказал Хитрово, поднимаясь с лавки. – Я с дороги, родных ещё толком не видел.

– Поцелуй за меня своих, – говорил Ртищев, провожая двоюродного брата на крыльцо. – Я редко у них бываю, но ты знаешь царскую службу. Приходи во дворец завтра, как обычно, после утрени.

Хитрово въехал в своё подворье и сразу учуял запах дымка: протопленная господская баня ждала хозяина. На поварню с двумя ведрами молока шла баба, в огороженном жердями загоне толпились телята, споро расседланный конюхом Буян хрумкал овсом, матёрый бык, привязанный цепью к вкопанному в землю столбу, наклонив рога, рыл снег передними копытами и крутил хвостом. На всем подворье ощущалось присутствие порядка, довольствия и покоя.

Хитрово соскучился по своей домовой бане. Он любил попариться, поваляться на полке под огнедышащими ударами берёзового или дубового веника. В Карсуне ему приходилось париться в общей бане, она была слишком просторной, построенная из дубовых брёвен, и всё в ней было не то, что своя баня, которая для всякого русского человека – начало и конец земного пути, в ней его купают после рождения и обмывают после кончины.

Встретивший хозяина на крыльце Герасим сказал, что баня готова и госпожа уже там. В предбаннике Мария на лавке раскладывала белье, своё и мужнино, рядом лежали гребни, редкий и частый, два мыла, жидкое и твёрдое, купленные у казанских торговцев.

– Вот я тебя и поймал одну, Маня! – воскликнул Хитрово, входя в предбанник.

Он обнял её, поцеловал распущенные ниже бёдер золотистые волосы и стал снимать с жены рубаху. Жарко выдохнул:

– Не забыла меня?

Она затуманенным взором посмотрела в его глаза, и уголки её запунцовавших губ приподнялись в призывной улыбке.

Москва просыпалась рано, ударили, спугнув городских ворон, колокола сорока сороков стольных церквей и соборов к утрене, проснулся государь в своём дворце, проснулись бояре, служилые и прочие люди, и всяк поспешил восславить Господа за то, что даровал он православному миру новый светлый день.

Хитрово встретил утро в крестовой комнате, стоя на коленях перед образами. Рядом с ним молилась жена. Стоя на коленях позади хозяев, творили молитву ближние слуги. В комнате было душно, зыбко трепетали огоньки лампад, но никто не спешил выйти вон, молились долго и истово.

После утренней молитвы Хитрово поднялся в комнату, где хранилась парадная, для выхода во дворец, одежда. На исподнее он надел красную шёлковую рубашку и пристегнул к ней вышитый золотом и унизанный жемчугом воротник, затем короткие, до колен, суконные штаны, шерстяные чулки и красные, из персидского сафьяна сапоги, подпоясался дорогим, в золотых бляхах и пластинах, прадедовским поясом и застегнул его на крючки. Первой верхней одеждой был тафтяной зипун без рукавов; второй – кафтан с длинными до колен рукавами из красного сукна с жёлтыми нашивками на груди. Поверх всего Хитрово надел шубу до пят из чёрнобурых лисиц, крытую красным английским сукном. Довершала одеяние остроконечная шапка из куницы.

Выбрав из нескольких палок одну с набалдашником из слоновой кости, Хитрово вышел на крыльцо, возле которого конюх держал под уздцы Буяна. Жеребец для парадного выезда был убран богато и нарядно, уздечка, седло, стремена украшены серебряными бляхами, на копытах привешаны колокольчики, а к луке седла, обитого красным сафьяном, прикреплены маленькие литавры. Хитрово, отягченный одеяниями, влез в седло, взял в руки короткий бич с рукояткой из татарской жимолости, ударил им в литавры, и жеребец, приплясывая, вынес его со двора.

Несмотря на ранний час, на улице было людно. Москвичи спешили на торг, широко раскинувшийся возле Кремля на Красной площади. В основном это были простолюдины, мелкие торговцы и малоденежные покупатели, поспешавшие приобрести какую-нибудь еду или одежду, пока продавцы не установят дневную цену, которую позднее сбить будет трудно. Среди толпы виднелись всадники, это служивые люди дворянского звания направлялись в приказы или на царский двор. Чем ближе к Кремлю, тем больше нищих; они, не страшась бичей, бросались под ноги лошадей и вопили: