Государев наместник - Полотнянко Николай Алексеевич - Страница 67

Стараясь отвлечься от мрачных мыслей, Богдан Матвеевич встал с лавки и подошёл к борту струга. Над Волгой стояла полная луна, настолько большая, что её край не был чётко очерчен чернотой, и луна как бы растекалась вокруг себя ослепительно белым и подрагивающим, как студень, веществом. След от луны на всхолмленной воде был широкой, накатанной до льдистых отсветов и высверков дорогой, в которой матово светилось расплывшееся отражение царицы ночного неба.

Стрельцам полная луна бередила разум, они не спали и слушали рассказы записного баюна, старого казака, известного Хитрово ещё по зимовой службе в Карсуне, о том, что больше всего бередит душу русского, – о нечаянном счастье, выпавшем на долю Ивана-дурака, которое вполне может свалиться на каждого, кто верит в эту нехитрую сказку.

Полная луна сияла и над воровским станом в Малиновом овраге. Близко к рассвету она перекатилась по небу до того места, откуда её яркий неживой свет упал прямо на лицо Федьки Ротова, который спал, разметавши руки, на лисьей шубе, подложив под голову соболью шапку, взятые им с дувана после удачного набега на струг персидских купцов. Свет луны окрасил лицо Федьки в бледно-мертвенный цвет, его светлая борода серебрилась, будто покрытая инеем, но спалось ему нехорошо, он скрипел зубами, ворочался и временами вскрикивал. Снилось Федьке то, что и должно сниться в тягостную ночь, – человеческая кровь, которой он пролил немало за своё воровское лето. Однако последний сон, который Федька увидел в эту ночь, был ещё страшнее, он увидел, как убивает родного брата Сёмку и кровь свищет брызгами из его разорванного горла. Издав сдавленный вопль, Федька проснулся и возрадовался, никакого Сёмки и близко не было, но льдистый холодок в сердце остался, неужели, подумалось ему, этот сон сбудется, и он, прошептав с мольбой имя Божье, трижды перекрестился.

От Волги на воровской стан наползал предутренний туман, с высокого осокоря, под которым лежал Федька, на него просыпались тяжёлые капли росы, он поднялся на ноги и огляделся. Ватажники спали, и только на берегу виднелась фигура сидевшего на комле, вынесенном из Волги, человека. Это был Лом, ему не спалось в полночную ночь, и он коротал время, глядя на текучую воду и слушая звуки предутренней реки.

Федька подошел к Лому и встал рядом.

– Что не спишь? – просил атаман. – Не захворал ли, часом?

– Занудило меня. Туга навалилась, стало мерещиться, не знаю что.

– Эх, Федька! – тяжко вздохнул Лом. – Разве ты не знаешь, что день меркнет ночью, а человек печалью. Стоит закручиниться, и силы тебя покинут. Я такое видывал. Бывает, год-два – орёл казак, потом задумается, и пропал. Тут его или сабля найдёт, или хворь. А ты о чём тужишь?

– Я об одном думаю, долго ли мне жить осталось такой жизнью?

– Добро, Федька, что ты правду молвил. Я ждал, соврёшь. Твоя туга мне ведома. И мне по первости иногда вольная жизнь клином вставала. И всё отчего? Да всё от того, что и у тебя. Жил ты, Федька, до этого лета, как к нам пришёл, в крепости от отца с матерью, от начальных людей, привык каждый раз ждать, что тебя куда-то пошлют, что-то прикажут, а у нас в артели полная воля каждому, у нас ничего нет, кроме ватажного братства, никаких уз. Мы все равны своей вольностью и товариществом.

– И долго ты, Лом, мучился? – помолчав, спросил Федька. – Я ведь не пень, чтобы не вспомнить отца с матерью. Вот брат Сёмка седни привиделся в крови весь… К чему это?

– Эх, Федька! – воскликнул атаман. – Ярыжник должен верить не в сон и чох, а в свой нож острый, тогда ему завсегда удача будет. А кровь? Такая ли она для нас невидаль! А я недолго мучился твоей печалью, взлетел птицей на купеческий струг, схватил приказчика за бороду и отсёк ему напрочь голову! Вот и ты сегодня соверши это; Филька вот только где-то запропал, нет от него весточки из Усолья.

Резко скрипнула ржавыми петлями дверь, и Федька, чего с ним не случалось ранее, испуганно оглянулся. На крыльцо своей избы вышел ватажный старинушка Степан, широко зевнул и клацнул, как пёс, челюстями, огляделся по сторонам и, подтянув сползшие с тощего зада штаны, пошёл в кусты.

– Запомни, Федька, наш разговор, – сказал Лом. – Крепко запомни! А я за тобой приглядывать стану.

На ходу завязывая верёвочный ошкур штанов, из кустов вышел Степан, направился к воде, умылся и спросил Лома:

– Фильки всё нет?

– Загулял, видно, где-то, – ответил атаман. – С него станет.

– Седни три дня, как он ушёл, – задумчиво произнёс Степан. – А что, если его изловили и сейчас щекочут огоньком да палками?

– Ране у него не бывало промашек, но всё случается, – сказал Лом. – Подождём день, если Филька не явится, пошлём кого-нибудь в Усолье, вот хотя бы Федьку.

– Не дело это, ватаман, – возразил Степан. – Вам нужно уходить отсель. Вот развиднеется совсем и уходите. Филька под палками всё расскажет, и быть беде.

– Ладно, – сказал Лом. – Ты хоть и стар, да башка у тебя светлая. Федька, поднимай людей!

Ватажники спали кто где, одни под кустами и деревьями, другие в амбаре и сарае, места на стане хватало всем. Просыпались они неохотно, ворчали на Федьку, и почти все засыпали опять, когда он от них отходил. Атаман всё это видел и громко крикнул:

– Кто последний поднимется, того пожалую затрещиной!

Ватажники сразу зашевелились, они знали тяжёлую руку своего предводителя.

– Ты, Степан, пригляди за Федькой, – сказал Лом.

– Что так?

– Задумываться стал парень. Вот только сказал, что кровь его душит.

– Знаемое дело, – кивнул Степан. – Из мужика никогда ватажника не выйдет. Чтобы стать настоящим ватажником, как ты или я, нужно родиться от гулевых отца с матерью.

– Беда, если Фильку поймали. Большая помеха нашей гулевой путине, – сказал Лом. – Осень для нас самая страда, сейчас струги косяком попрут из Астрахани, бери, что хошь, не зевай.

– Не горюй, ватаман! Отойдёшь отсель вёрст на десять. А я тем временем схожу в Усолье, всё проведаю.

Ватажники один за другим стали выходить на берег, забредали по колено в воду, умывались и подставляли мокрые бороды солнцу, которое всходило над левым берегом Волги.

– Ты, Влас, вычерпай воду из лодки! – велел атаман. – Остальным пройтись вокруг и собрать всё, что разбросали. Сей же час мы отсель уходим!

Гулевых людей приказ Лома удивил, они привыкли с утра на полный день наедаться до отвала.

– Не дело, атаман, на пустое брюхо за вёсла садиться! – зашумели ватажники.

– Сам знаю, что не дело, – сказал Лом. – Но нет часа здесь оставаться. Уйдём отсель, и жрите, сколько влезет!

Ватажники поняли, что атаман говорит непустое, и быстро начали собираться, увязывали добычу в узлы, прячась друг от друга, доставали свои захоронки с деньгами, засыпали и заваливали ветками кострища, за этим строго следил Степан, ведь ему в случае прихода государевых людей придётся отвечать, посему промашки быть не должно.

Все уже собрались и ждали знака, чтоб садиться в лодку, как залаяла и стала злобно биться на цепи собака подле избы.

Лом тревожно поглядел на Степана, а тот предупреждающе замахал рукой, чтоб не шумели и стояли молча. Собака затихла, и ватажники перевели дух.

– Все готовы? – спросил атаман.

И тут послышался шум, будто верх береговой горы подломился и покатился вниз. Собака опять всполошилась и начала громко лаять.

– Что это? – спросил Лом, обращаясь к Степану, но того уже не было рядом. Ватажники стояли, сжимая в руках оружие, и ждали, что велит их атаман.

Опасения Хитрово относительно возможной измены кого-нибудь из боевых людей десятника Курдюка и приказчиков, к счастью, не оправдались. Весь путь до Малинового оврага Сёмка настороженно за ними приглядывал, держал казаков близ себя, готовый ко всякой неожиданности.

Полная луна облегчала путь отряду, вокруг было светло и первые вёрст пять люди прошли бойко и скоро, переговариваясь между собой, порой довольно громко, что Курдюк, шедший впереди усольского ополчения, останавливал движение и требовал прекратить шум. Однако скоро говоруны сами утихомирились, начался крутой спуск в овраг, по дну которого текла узкая речка, оказавшаяся неожиданно глубокой, затем начался подъём в гору по сыпучему песку и скользкой глине. Один ратник оступился и покатился вниз, пришлось дожидаться, пока он влезет на верх оврага со второго раза.