Безупречный шпион. Рихард Зорге, образцовый агент Сталина - Мэтьюз Оуэн - Страница 92

Октябрь принес в Токийский залив промозглый ветер и внезапные штормы. 4 октября Зорге праздновал с Ханако свой сорок шестой день рождения в ресторане “Ломейер”, с момента их первой встречи прошло шесть лет. Ханако вспоминала в своих мемуарах, что надела по этому случаю юбку и жакет в западном стиле. Зорге спешил и успевал лишь немного выпить. Они сели за столик в центре ресторана. Зорге замечал в последнее время усиленную слежку полиции. Он думал о предстоящей войне с Америкой, считая, что Япония неизбежно потерпит поражение. “Америка сильная, она большая, производит много хороших товаров, – говорил он на своем примитивном японском. – Если Япония будет воевать с Америкой, Японии никогда не победить. Она будет снова и снова терпеть поражение”[25]. Ханако вспоминала, как попыталась поднять ему настроение шуткой. “Может быть, Япония последует примеру Германии и попробует блицкриг”[26], – рискнула она. Зорге улыбнулся.

Они расстались на улице в полседьмого. “Ко мне тебе сегодня лучше не приходить, за мной следит тайная полиция, – сказал ей Зорге. – Останься лучше у матери. Когда все наладится, я пришлю тебе телеграмму”.

“Тебе не будет одиноко?” – спросила Ханако.

“Даже если будет, ничего страшного, – ответил Зорге. – Иди-ка уже домой. И не забудь передать от меня привет матери”.

Смеркалось, и Зорге направился к станции Симбаси. Он был не из тех мужчин, которые провожают своих подруг до дому. Уходя в противоположном направлении, Ханако обернулась, чтобы взглянуть на него напоследок, но он уже растворился в толпе[27].

В честь дня рождения Зорге в доме атташе по экономике, Эриха Кордта, было устроено торжество. Своего неисправимого друга пришли поздравить Отты и Моры. Но Зорге быстро напился и стал отпускать саркастические замечания, поэтому, когда он внезапно около девяти часов ушел с собственного праздника, Кордт вздохнул с облегчением. В одиночестве Зорге добрался до квартиры руководителя отделения DNB Вайзе, с которым пил до самого утра[28].

В тот вечер Клаузен был занят трансляцией. Опасаясь выходить в эфир из дома, он установил свою аппаратуру в доме Вукелича. “Ввиду того, что не будет войны против СССР в этом году, небольшое количество войск было переброшено обратно на Острова [в Японию] ”, – передавал Клаузен. Зорге передал также предупреждение Одзаки, что Квантунская армия все еще представляет опасность, так как готовит железнодорожные пути “с целью наступательных действий в случае возникновения войны, которая может начаться в марте следующего года, если развитие военных действий между СССР и Германией создаст такую возможность японцам”[29]. В завершение он передавал, что “из Северного Китая в Маньчжурию японцы своих войск не перебрасывали”. Клаузен упаковал свой уникальный передатчик собственного производства и, несомненно, с чувством облегчения поехал домой. Следующим человеком, который откроет этот потертый чемодан, будет сотрудник полиции Токко.

Два дня спустя Зорге встретился с Одзаки в их любимом ресторане “Азия” в здании Mantetsu. Начальник резидентуры казался рассеянным и раздражительным, как будто он вот-вот сляжет с простудой. Одзаки передал ему последние утешительные – по крайней мере для Сталина – новости, что Коноэ отказался от переговоров с США и все правительство рассматривает вероятность ухода в отставку, на этот раз окончательно. Флот одержал верх.

“Война с Соединенными Штатами начнется в ближайшее время, в этом месяце или в следующем”, – писал Зорге в черновике донесения, который будет впоследствии обнаружен среди его бумаг. Расставаясь, последние верные агенты резидентуры условились встретиться в следующий понедельник на том же месте. В тот день Зорге с Одзаки в последний раз виделись на свободе.

Допросы четы Китабаяси в секретной полиции Токко продвигались медленно. После десяти дней бесполезных расспросов казалось, что пожилая (с точки зрения молодых полицейских) пара – мелкие сошки, которым нечего сказать. Тем не менее следователей заинтересовала одна деталь. Откуда у Томо Китабаяси взялась обнаруженная при их аресте сумма в долларах? Она честно отвечала, что деньги ей периодически давал ее прежний жилец Етоку Мияги. Молодой следователь, впервые услышав фамилию Мияги, прибегнул к древнейшему полицейскому блефу. “Мияги нам этого не говорил. Не врите!” – возразил он, как потом рассказывал прокурор Мицусада Ёсикава[30]. Смирившись с тем, что Мияги уже раскололся, Томо немедленно выдала полиции все, что знала. Они с Мияги были когда-то членами американской компартии, признала она, и, отрицая участие в какой-либо коммунистической деятельности после возвращения в Японию, она рассказала им, что Мияги занимается шпионажем[31].

Такого поворота не ожидал никто. После наведения справок выяснилось, что Мияги уже привлекал к себе внимание культурного отдела Первого управления Токко, следившего за театральным и художественным миром. На следующее утро после того, как Томо впервые упомянула Мияги, арестовывать его отправился сам начальник культурного отдела вместе с двумя детективами из полицейского участка Роппонги[32]. Они постучались к нему около семи утра 10 октября. Дверь открыла хозяйка, содрогнувшись, как вспоминал потом один из детективов, при виде их удостоверений Токко. В ответ на просьбу позвать ее жильца-художника, она воскликнула: “Мияги – не дурной человек!”[33] Когда они зашли, подозреваемый еще спал у себя в комнате. На столе лежали стопки бумаг, в том числе подробное и совершенно компрометирующее исследование о состоянии запасов нефти Японии в Маньчжурии. Подобная информация – ключевая для понимания, с кем Япония вступит в войну, с Америкой или Россией, – тщательно охранялась как одна из самых важных военных тайн Японии. Еще более подозрительно было то, что эти документы были составлены не только по-японски, но и напечатаны по-английски. “Нам показалось странным, что у художника хранятся подобные документы”, – отмечал в своих показаниях один из полицейских, являя характерный образец японской манеры хвастать недоговаривая. Полицейским Токко сразу же стало ясно, что этот человек был не мелкой рыбешкой, а весьма крупной акулой[34].

Мияги шел спокойно, ничем не выдавая внутренней тревоги и смятения[35]. Он провел ночь в полицейском участке Роппонги, после чего было решено перевести его в участок Цукидзи, где в промежутках между допросами у него не будет возможности общаться с его обвинительницей, госпожой Китабаяси. В Токко Мияги подвергали суровому допросу, но, даже признав, что документы принадлежат ему, он отказывался рассказывать что-либо о своей разведдеятельности. Детективы решили не пытать его, не потому, что им это претило, а предположив, что в этом случае пытки бесполезны. “Мияги был не из тех, кто сдается под пытками”, – отмечал Есикава, который станет потом главным прокурором на слушаниях по делу Зорге. Мияги, по его словам, мог признаться “лишь по собственному желанию”[36]. Перенесший туберкулез молодой художник оказался крепче, чем ожидали его тюремщики.

За обедом полицейские обсуждали необычного подозреваемого. Среди бумаг, обнаруженных в комнате Мияги, была стопка любовных писем, написанных ему тридцатилетней разведенной женщиной по имени Кимико Судзуки, работавшей переводчицей в американо-европейском отделе полиции Токко. Неужели Мияги проник даже в политическую полицию, недоумевали следователи. (Как выяснилось, это было не так; все подозрения в причастности к шпионажу с Судзуки были сняты.) Когда следователи открыли двери в кабинет, где собирались весь день допрашивать подозреваемого, двое приставленных к Мияги охранников рефлекторно повернулись в их сторону. В тот момент Мияги вскочил и – головой вниз – выбросился в окно третьего этажа, падая на пути приближающегося трамвая[37].

Как двадцать лет спустя рассказывал главный следователь Тамоцу Сакаи, у него сразу мелькнула мысль: “Нельзя дать Мияги уйти. Он наш главный свидетель”. Отдав распоряжение окружить здание, Сакаи сам выпрыгнул из окна. Уже в процессе падения он понял, что Мияги пытался не бежать, а покончить с собой – именно так годом ранее погиб английский журналист Джимми Кокс, выбросившийся (или выброшенный) из окна полицейского участка в Токио.