Безупречный шпион. Рихард Зорге, образцовый агент Сталина - Мэтьюз Оуэн - Страница 83

Германия вступила в войну с Россией.

К обеду в Токио поступило сообщение, что министр пропаганды Иозеф Геббельс объявил о вторжении и зачитал обращение Адольфа Гитлера к немецкому народу: “В данный момент осуществляется величайшее по своей протяженности и объему выступление войск, какое только видел мир. Я сегодня решил снова вложить судьбу и будущее рейха и нашего народа в руки наших солдат. Да поможет нам Господь в этой борьбе!”[30] Несколько часов спустя – примерно в то время, когда Зорге ехал со своей любовницей в направлении бара, Молотов выступил по радио с заявлением, сообщив советскому народу, что “без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах… Красная армия и весь наш народ вновь поведут победоносную отечественную войну за Родину, за честь, за свободу… Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!”[31]

В “Нью-Гриле” Эта заказала красное вино. Зорге попросил двойной виски, первый из многих, последовавших за ним.

В семи часовых поясах к западу почти три миллиона солдат вермахта наступали вдоль линии фронта, протянувшейся на 1600 километров от Балтийского до Черного моря. Когда истребители люфтваффе пересекли границы, советские территории мирно спали и не ожидали нападения. “Когда мы пролетали над землями врага, казалось, словно все внизу погружено в сон, – писал лейтенант Макс Гельмут Остерманн из эскадрильи истребителей 7/JG 54. – Наше наступление не столкнулось ни с вражеским зенитным огнем, ни с маневрами, ни – главное – с авиацией”[32]. Германская авиация вела бомбардировки на дальние расстояния вплоть до Кронштадта в Ленинградской области и до Севастополя в Крыму[33]. Сталин распорядился о контрнаступлении, забыв о том, что начальный маневр наземного и воздушного наступления Германии в первые же часы полностью уничтожил советское оперативное командование и пункты управления, парализовав командование на всех уровнях – от взвода пехоты до верховного командования в Москве[34].

Эта ушла от Зорге на закате, предпочитая даже утомительное общество Оттов своему вусмерть пьяному любовнику. Зорге помрачнел и стал агрессивен. Около восьми часов вечера он добрался до телефона в вестибюле отеля и позвонил послу домой. “Война проиграна!” – прокричал Зорге изумленному Отту. С тем же отчаянным сообщением он потом позвонил и другим друзьям, в том числе Аните Мор и другим ключевым фигурам немецкой колонии в Токио. Гельма Отт возмущалась поведением Зорге в беседах с друзьями. Да, он был пьян, но это переходит уже всякие границы[35]. Сама Гельма объясняла войну, руководствуясь собственными довольно примитивными соображениями: “Мы говорили русским, что нам нужны украинские продукты, и если они не хотят нам их дать, нужно просто взять их самим, вот и все”. Все просто. Два года спустя ее единственный сын, Подвик, насмерть замерзнет под Сталинградом.

Через некоторое время в тот же вечер атташе посольства по вопросам связи Эрвин Викерт, проходя по вестибюлю “Империала” в свой номер, услышал доносившиеся из бара пламенные тирады Зорге. Он громогласно выступал перед полудюжиной гостей. “Чертов преступник, – кричал он по-английски. – Убийца! Подписывает дружеский пакт со Сталиным, а потом наносит ему удар в спину. Но Сталин преподаст этому ублюдку урок”[36]. Викерт попытался угомонить друга посла, чье поведение притягивало недовольные взгляды публики.

“Говорю же, он просто заурядный преступник, – говорил Зорге юному дипломату. – Почему никто не убьет его? К примеру, военные?”

Опасно вести без оглядки такие разговоры, предупредил Викерт. Мало ли кто их услышит и передаст обо всем в гестапо.

“Мейзингер – подонок! Все вы подонки! – отвечал Зорге. – А если вы считаете, что японцы нападут на Сибирь, подумайте как следует! Вот, ваш посол глубоко ошибается!” [37]

После этого Зорге едва не рухнул, пытаясь пройти в уборную. Викерт сделал вывод, что в таком состоянии ему лучше не садиться за руль и не ехать домой, и он спешно организовал Зорге номер в отеле. Воспользовавшись помощью лифтера, Викерт поднял Зорге наверх, где тот бросился к раковине – его тошнило. Заснул он не раздеваясь.

На другом конце Азии начался уже второй день операции “Барбаросса”: немецкие войска углубились уже на 80 километров на территорию СССР на большинстве направлений нового Восточного фронта. Накануне было уничтожено около тысячи советских самолетов, преимущественно на земле. На аэродроме под Минском молодой авиаинженер и летчик Исаак Бибиков сел в один из уцелевших истребителей У-2 и направился на запад навстречу второй волне немецких бомбардировщиков, хлынувшей через границу. Бибикова сбили где-то над полями и холмами Западной Белоруссии, его тело так и не было обнаружено. Его племянница, мать автора, лишь в 1944 году узнала, какая его постигла судьба.

В понедельник, 23 июня, Зорге вернулся в свой кабинет в посольстве. Он был зол. Накинулся на секретаря, воодушевленно болтавшего о победах Германии, запальчиво заметил коллегам, что один промах будет стоить Гитлеру проигранной войны[38]. Атташе по экономическим вопросам Кордта поразило, что начало войны произвело такое впечатление на обычно жизнерадостного – или, по крайней мере, беспечного – Зорге. В своих мемуарах Кордт утверждал, будто Зорге признавался ему, “что особенно сочувствовал русским, потому что сам родился в России у русской матери”, хотя они никогда особенно не дружили и Зорге вряд ли выбрал бы столь неподходящий момент для рассказов о своем российском прошлом[39].

Центр не стал доставлять агенту Рамзаю удовольствие, признав, что он был прав с самого начала. Вместо этого на следующий день после вторжения Голиков направил ему краткую записку: “Сообщите Ваши данные о позиции японского правительства в связи с войной Германии против Советского Союза. Директор”[40].

Накануне вечером посол СССР Сметанин поспешил в резиденцию министра иностранных дел Мацуоки. Он хотел получить гарантии, что Япония будет соблюдать условия пакта о ненападении, подписанного министром во время своей веселой остановки в Москве в апреле. Мацуока подобных гарантий предоставить не мог. По мере того как советская армия теряла силы, а блицкриг Гитлера несся все дальше на восток к Минску, Киеву, Ленинграду и Москве, способность СССР вести и выигрывать войну на одном фронте висела на волоске. Уже в первые дни и недели “Барбароссы” Кремль понимал, что вести войну на два фронта против Германии и Японии будет невозможно.

Само существование советского государства зависело от того, устоит ли Япония перед искушением напасть на советский Дальний Восток.

Глава 19

План “Север” или план “Юг”?

Как и весь кабинет Коноэ, Одзаки никогда не верил, что Гитлер готов пойти на титанический риск, сопряженный с наступлением на Советский Союз. “Одзаки и сам придерживался мнения, что для Японии идти войной против России – это безумие”, – писал Зорге в заключении[2]. Поэтому реальность “Барбароссы” обернулась для него глубоким потрясением. Судя по всему, она пробудила в нем также чувство личной вины, что он не предвидел этой угрозы. В это трудное время для колыбели мировой революции Одзаки решил, что пришло время перестать быть просто наблюдателем и переходить к активным действиям.

Ни Зорге, ни Одзаки не отличались скромностью. Как и многие советники, они оба пришли к мнению, что разбираются во всем лучше своего руководства. Они также изнутри знали, какую роль в формировании важнейших политических решений способна сыграть подача информации. Оба понимали, что информация – это власть, и каждый по-своему давно мечтал выйти из тени на политическую сцену. Еще в 1939 году Одзаки говорил Зорге, что он может использовать свою “значительную силу убеждения в неформальном общении в качестве эксперта по китайским вопросам и вступать в политическое взаимодействие с влиятельными людьми” с целью подтолкнуть своих могущественных друзей к более дружественной позиции по отношению к Советам[3]. На тот момент Зорге не дал хода этой идее, опасаясь, что тайное лоббирование будет угрожать положению его агента.