Россия: народ и империя, 1552–1917 - Хоскинг Джеффри - Страница 24

Согласно концепции Петра, государство стояло выше эгоистичных частных интересов, выше этнических или религиозных различий, даже выше личности самого монарха. Пётр был первым царём России, попытавшимся провести различие между государством и личностью и качествами правителя. Это проявилось, в частности, в новой клятве, которую давали рекруты, вступая в армию: «государю и государству». Сам Пётр не всегда соблюдал отличие, в ещё меньшей степени это делали его подчинённые, но всё же то был первый шаг от вотчинной системы правления к функциональной, или бюрократической, где общественная и частная сферы разъединены друг от друга и каждая ветвь управления исполняет функцию независимо от личных интересов исполнителей. Пётр даже попытался убрать из монархии фактор родства, бросив вызов традиционному порядку наследования и выговорив право правителя самому назначать своего преемника.

Тем же мотивом, установлением принципов функционализма и беспристрастности, было продиктовано и учреждение в 1718 году коллегий вместо существовавших до того приказов. Коллегии являлись, скорее, функциональными органами, чем территориальными: каждая имела собственную область юрисдикции, будь то армия, правосудие или сбор налогов. Более того, возглавляли их не отдельные личности, а административный совет из нескольких человек. Таким образом подчёркивалось, что их власть не может быть использована в личных интересах одного лица или семьи. Как объяснил Пётр I в указе от 19 декабря 1718 года: «Чего ради учинены коллегии, то есть собрания многих персон, в которых президенты или председатели не такую мочь имеют, как старые судьи [которые] делали, что хотели. В коллегиях же президент не может без соизволения товарищев ничего учинить…»

Но, конечно, и коллегии способны порождать свои собственные интересы и действовать по принципу, выраженному русской пословицей «Рука руку моет». Защищая групповые интересы, любые коллегиальные органы могут застопорить работу самого прекрасно спроектированного механизма. По этой причине Пётр провёл в жизнь ещё один принцип, согласно которому глаз хозяина должен всё видеть. Если государство — механизм, ему требуется оператор, надзирающий за нормальным функционированием всех частей и устраняющий возникающие неисправности. Поэтому в каждую коллегию царь посадил своего представителя, фискала, «которому следовало надзирать за тем, чтобы дела велись со рвением и справедливостью; а если кто того не будет делать, то фискал должен докладывать обо всём в коллегию, как предписывает ему инструкция».

В связи с тем, что Пётр считал бдительность первостепенной обязанностью фискалов, он заранее снимал с них ответственность за возможные ложные обвинения и практиковал награждение фискалов частью изъятой у провинившихся собственности. Этим царь открыл дорогу к культу «бумаготворчества» и порождённым завистью и злобой, зачастую ничем не обоснованным обвинениям, ставшим со временем неотъемлемой частью российской бюрократической жизни.

В проведённых Петром реформах государственного управления появилась роковая двойственность.

С одной стороны, реформы были проникнуты духом уверенности в способности людей достигать благотворных и перспективных перемен посредством рациональной организации. С другой — эту уверенность подтачивало постоянное подозрение, что те же люди, предоставленные самим себе, станут на деле вести себя нерационально и мешать работе самого совершенного механизма своим бездельем, неловкостью, невежеством, эгоизмом или преследованием корыстных клановых или личных интересов. Письма и инструкции Петра пронизаны страстным желанием навязать свою волю всем и на все времена, причём это касалось даже самых мелких дел, словно он смутно сознавал — греховная человеческая натура испортит, сведёт на нет все его превосходно разработанные планы. Император даже запретил плеваться и ругаться в коллегиях и определил наказания для упорствующих в этом нарушителей, угрожая им телесными наказаниями и лишением имущества и звания.

В основе всего этого лежало невольное признание того, что принципы светского, деятельного управления, покоящиеся на строгой субординации, безличности, разделении функций и чётком регулировании, совершенно несоотносимы с принципами, свойственными родственным системам кумовства, пронизывавшим всё российское общество от деревенской общины до царского двора: бесцеремонность, персонализация, круговая порука, «Рука руку моет».

Социальным классом, которому суждено было стать носителем новых идеалов государства, стало дворянство, или, как его тогда называли, шляхетство. Пётр хотел, чтобы шляхетство стало категорией, определяемой не рождением и наследственной иерархией, а личными заслугами и отличиями на службе у государства: «Мы для того никому никакого ранга не позволяем, пока он нам и отечеству никаких услуг не покажут».

На практике концепция выразилась в требовании, чтобы дети знати обязательно учились какому-нибудь государственному делу, сдавали экзамен и начинали службу с низшей ступени. Если речь шла об армии, то это означало, что их зачисляли рядовыми, хотя для смягчения удара по семейной гордости позволялось проходить службу в престижных гвардейских полках, в которые превратились некогда «потешные» петровские части. В разгар реформаторского азарта Пётр I даже попытался настаивать, чтобы юношам из знатных семейств, не имеющим аттестата по математике и геометрии, не дозволялось вступать в брак — позднее император сам отказался от этой драконовской меры.

Идеал продвижения только за счёт личной службы был закреплён в «Табели о рангах», введённой в действие в 1722 году. «Табель о рангах» заменила систему местничества, отменённую за тридцать лет до этого, согласно которой официальные посты распределялись в зависимости от наследуемого положения семьи претендента. Новая «Табель» основывалась на военной иерархии, но применялась не только в армии и на флоте, но и на гражданской службе и при дворе. Она состояла из четырнадцати параллельных рангов: пройдя путь от четырнадцатого до восьмого, человек незнатного происхождения получал статус дворянина, причём не только для себя, но и для своих потомков, которые считались равными по достоинствам самому древнему роду, несмотря на низкое положение предков и отсутствие герба.

Здесь, конечно, проявилось свойственное Петру противоречие, отличавшее его хронический дуализм: принуждать ли подданных к службе или пробуждать их гордость службой. В принципе, простой человек становился дворянином только по заслугам, но достигнув определённой ступени, передавал своё положение наследникам, которым вследствие этого уже не приходилось проходить через те же испытания. Пока Пётр правил сам, одной силы личности хватало, чтобы знать делала то, чего он хотел, но его преемники такой щепетильностью не отличались и все реже обращались к элементу принуждения. Долговременный эффект реформы состоял в том, чтобы создать новое сословие с наследственными привилегиями.

С самого начала понимая всю сложность проблемы, Пётр I попытался укрепить материальные возможности знати по исполнению государственной службы введением системы майората, при которой земельные владения полностью переходят к одному наследнику. Цель состояла в том, чтобы предотвратить деление земельной собственности до такого предела, когда образовавшиеся клочки земли уже не обеспечивали нормального уровня жизни, а также подтолкнуть тех, кто не являлся наследником, зарабатывать себе на жизнь государственной или военной службой. Однако в этом вопросе Петру не удалось преодолеть глубоко укоренившийся принцип обеспечения всех наследников. После смерти императора закон о майоратном наследовании был аннулирован: знать, как и крестьяне, продолжала делить свои владения.

Новая столица

Пётр намеревался не просто обновить служебные рамки империи, он стремился внедрить новый образ жизни и культуры, подобный тому, который ему удалось наблюдать во время путешествия по Западу. Примером этой новой жизни император решил сделать новый город Санкт-Петербург, построенный на болотистой местности у Балтийского моря. Город начал жизнь как крепость и база только что созданного Балтийского флота и являлся демонстрацией факта, что Россия превратилась в великую морскую державу, намного превзошедшую Швецию. Но с самого начала Пётр лелеял для Петербурга ещё более возвышенные замыслы. Городу предстояло стать прототипом «регулярной» России, которой он хотел заменить хаотичную, неорганизованную, семейственную Московию. Царь назвал этот город своим парадизом, предпочитая латинское слово русскому слову рай.