Рождение и смерть похоронной индустрии: от средневековых погостов до цифрового бессмертия - Мохов Сергей Викторович - Страница 52

Давид Зильберман в своей книге «Православная этика и материя коммунизма» развивает аргументацию и исследовательскую логику Макса Вебера, применяя ее к российскому опыту. Согласно Зильберману, построение социалистического государства именно в России вовсе не случайно и имеет глубокие корни в культуре, как и протестантизм и капитализм в западных странах. По мнению Зильбермана, марксизм с его неприятием индивидуальности и инженерным подходом к общественным отношениям оказался оптимальной идеологией для византийско-российского культурного типа (Зильберман 2014). Коммунизм зашит в культурном коде, а значит, и в символах и практиках. Марксизм становится не только идеологией, но методом и принципом жизнеустройства.

Известный религиовед и антрополог Мирча Элиаде полагал, что марксизм является одной из великих мифологических структур современности, органично воспроизводя религиозное представление о цикличном умирании и воскрешении через идеи идеологического и классового обновления мира (Элиаде 2010). Марксизм воссоздает мифологическую картину мира, переложенную на язык политико-экономической идеологии, и, по сути, не идет по пути секуляризации, а дублирует христианскую космологию.

Для нас эти рассуждения интересны тем, что вернакулярный (народно-бытовой) марксизм формирует довольно специфическое отношение к материальности. Как отмечает Зильберман, «советское общество антагонистично, оно буквально "живет борьбой", и потому любая «социальная гармония» здесь — это не более чем идеологическая фантазия» (Зильберман 2014). Постоянные испытания, борьба и сиюминутное утверждение и (пере)утверждение этики — это основа культурной и социальной жизни.

Развивая эту мысль Зильбермана, можно сказать, что православная культура, в отличие от протестантской, не может работать с материальным миром с привычным для западной культуры прагматизмом. Материальный мир всегда будет сопротивляться — выходить из строя, ломаться. Я полагаю, что именно поэтому западный нормативный взгляд на инфраструктуру не вполне релевантен для советского и постсоветского случаев. Сами понятия «поломка» и «ремонт» предполагают, что объекты бывают двух типов — «рабочие» и «сломанные». Соответственно, «рабочее» состояние воспринимается как «нормальное», а «сломанное» — нет. В вернакулярном марксизме, который и создает похоронную инфраструктуру, ситуация практически противоположная — сломанный объект всегда продолжает использоваться. Вернакулярный марксизм, как и православное мировоззрение, устремлен в вечность и в будущее и не интересуется сиюминутными проблемами.

Поэтому в планах советских городов будущего нет кладбищ[153], а в ранних проектах коммунистическое грядущее и вовсе лишено смерти. Философия Николая Федорова, целью которой является всеобщее «воскрешение отцов», наследуется Константином Циолковским, а затем и его учеником Сергеем Королевым. Организатор Института переливания крови (сейчас — Национальный медицинский исследовательский центр гематологии) Александр Богданов верил, что переливание крови — ключ к омоложению и, возможно, к вечной жизни. По Зильберману, подобные проекты схожи с эсхатологическим и идеалистическим византийско-православным проектом. И, конечно, ни один из подобных проектов не нуждается в обслуживании мертвого тела, поскольку смерть скоро будет побеждена.

Православная традиционная крестьянская культура смерти очевидно отличается от западной. Это главным образом словесная культура[154], где материальным артефактам и телу не уделяется такое гипертрофированное внимание (связанное с намеренной эстетизацией). Поэтому она и создает, как нам это может показаться, запущенные кладбища, схожие с католическими средневековыми погостами. Православная культура смерти — это прежде всего мытарства и испытания и аналогичная католическому взгляду неразрывная связь тела и души.

Связь тела и души здесь тоже крайне важна. В случае «поломки» в отношении инфраструктуры и материальности речь идет и о форме объекта, а не только о его функции. Например, определенный вид ремонта позволяет вернуть объектам утраченную ранее функцию, но он не возвращает форму. Как я отмечал выше, позитивистская западная похоронная инфраструктура работает над воссозданием формы, пытаясь восстановить связь распадающегося тела и бессмертной души. Тело и любой другой материальный объект должны работать и быть «идеальными». Для народно-бытового марксизма форма не имеет значения: она всегда нарушена и несовершенна, именно поэтому тело не может стать предметом эстетического превращения и украшения.

В заключение я хочу отметить, что подобное отношение к материальному можно найти не только в инфраструктуре похоронной индустрии, но и во вполне повседневных вещах. Софья Чуйкина и Екатерина Герасимова анализируют советские практики ремонта и находят их буквально во всем, делая вывод, что советское общество «отцов» — «это общество ремонта» (Герасимова, Чуйкина 2004). Простой (пост)советский человек чинит всё — от водопровода, машины и детских игрушек до одежды, он не выбрасывает пустые молочные бутылки и находит им новое применение (например, превращая их в горшочки для растений). В этом проявлялся вполне рационализаторский подход бытового марксизма и его идеологической программы: чтобы быть успешным в мире вернакулярного марксизма, нужно «уметь крутиться», что связывается с обладанием знания того, где и что можно достать и как это починить.

Подобное отношение к материальному как к полуготовому не могло не отразиться на похоронной культуре и на ее центральном элементе — теле покойника. Создав неработающую похоронную инфраструктуру, советская культурная парадигма вполне рационально определила в ней место и мертвому телу, сделав его участником прохождения инфраструктурного квеста.

Глава 5. Похоронная индустрия в XXI веке: новые возможности или новые угрозы?

В фильме братьев Коэн «Большой Лебовски» (1998) есть примечательная сцена. Один из героев по имени Донни умирает от сердечного приступа во время уличного конфликта, и его друзья — Джефф Лебовски по кличке Чувак и ветеран войны во Вьетнаме Уолтер Собчак — решают достойно проводить товарища в последний путь. Они заказывают кремацию и приходят в похоронное агентство за прахом, там их встречает управляющий:

Френсис Доннели (похоронный директор): Здравствуйте, господа. Вы — скорбящие?

Уолтер Собчак: Ага.

Френсис Доннели: Да. Как я понимаю, вы хотите забрать прах?

Уолтер Собчак: Ага.

Френсис Доннели: Что ж, урна готова. Полагаю, оплата кредитной карточкой?

Уолтер Собчак: Ага… [снимая очки, читает прейскурант и удивленно отбрасывает его работнику похоронного бюро] Что это?

Френсис Доннели: Это цена урны.

Уолтер Собчак: Она нам ни к чему. Мы развеем прах.

Френсис Доннели: Да. Нам сообщили. Однако прах должен быть помещен в приличествующую случаю урну.

Уолтер Собчак: Она стоит 180 долларов.

Френсис Доннели: Это наиболее скромная из имеющихся в наличии урн.

Уолтер Собчак: 180 долларов?

Френсис Доннели: Цена может достигать 3000.

Чувак: А… Можно взять урну… на время?

Френсис Доннели: Сэр! У нас похоронное бюро, а не отдел проката.