Рождение и смерть похоронной индустрии: от средневековых погостов до цифрового бессмертия - Мохов Сергей Викторович - Страница 46

В 1920 году начинается строительство крематория в Москве, который, несмотря на пропаганду «огненного погребения», долгое время будет оставаться единственным. Будущий крематорий решено было разместить в недостроенной церкви на Новом Донском кладбище. Проект был разработан архитектором-конструктивистом Д. Осиповым. На церковную общественность это произвело сильное впечатление: в здании храма тело опускалось в подвал и погружалось в огненную печь, как в преисподнюю.

Из разрушенной лютеранской церкви Св. Михаила был демонтирован орган производства Вильгельма Зауэра и перевезен в здание будущего крематория. Помня неудачный опыт использования отечественных печей в петербургском крематории, для Донского крематория печь заказали в Германии у фирмы «Топф». В бывшем верхнем храме преп. Серафима Саровского был устроен ритуальный зал; в нижнем храме, выстроенном когда-то в честь благоверной княгини Анны, на солее и частично в алтаре установили немецкие кремационные печи. В центре ритуального зала пол раздвигался — и гроб опускался вниз.

В 1927 году крематорий заработал. Его директором стал Петр Иванович Нестеренко — дворянин с высшим военным образованием. Полковник царской армии, он после Гражданской войны эмигрировал во Францию. Уже в эмиграции заинтересовался кремацией и в 1926 году вернулся в СССР, проживал в маленьком домике недалеко от крематория. Как рассказывает историк и сотрудник Правозащитного центра «Мемориал» Никита Петров, согласно протоколам допроса Нестеренко, арестованного в 1941 году, директор крематория по ночам выполнял и важную государственную функцию: сжигал тела врагов народа, за это ему доплачивали 200 рублей в месяц. Благодаря материалам допроса мы знаем, что однажды ему привезли тела Зиновьева, Каменева и Смирнова. Он их, как положено, сжег, но неожиданно вернулись чекисты и потребовали выдать прах. В ответ на просьбу он вынес три ведра — с Зиновьевым, Каменевым и Смирновым соответственно. Чекисты порылись в ведрах, достали из них пули и увезли Ягоде, которому зачем-то были нужны пули, от которых погибли расстрелянные. Потом пули оказались у Ежова, и он их хранил в трех подписанных конвертах до самого ареста. При обыске пули были изъяты, отправлены в архив, где они и хранились до перестройки (Петров 2016).

В 1928 году в Донском крематории сжигалось 5 000 тел, или около 18% от всего количества умирающих в Москве. «Придавая, большое значение развитию кремации, Москоммунхоз установил низкий тариф на сожжение трупов. Сейчас сожжение трупа обходится в 1 рубль. Благодаря такому тарифу из года в год увеличивается количество сжигаемых трупов. В прошлом году было сожжено 3000 трупов, а в этом году это количество достигнет 6000». — писали московские газеты. «Рабочий класс, как передовой, призванный к переустройству старого общества, в деле сжигания умерших так же будет в числе первых клиентов крематория, и потащит за собой остальных», — писал председатель профсоюза коммунальников И. Дрожжин в журнале «Коммунальное хозяйство» за 1927 год (Труд 2012).

С открытием крематория страницы газет заполнили статьи и фельетоны, прославляющие кремацию как новый и, главное, идеологически правильный способ захоронения человека. В справочнике-путеводителе под названием «Москва безбожная» можно встретить такое сообщение: «… Новому быту не хватает той праздничной обрядности, которой так действует на "уловление человека" церковь. Красное крещение (октябрины), Красное бракосочетание (ЗАГС) еще выработают красивую обрядность, а вот уж обрядность Красного огненного погребения куда больше впечатляет и удовлетворяет, чем зарытие полупьяными могильщиками… в сырую землю на радость отвратительным могильным червям» (Паламарчук 1992). Крематорий и сжигание, по мнению В. Паперного, — «любимые темы культуры». Он ссылается на журнал «Строительство Москвы», который поместил в 1925 году целую статью под названием «Сжигание людских трупов». Статья начинается со слов: «Сжигание людских трупов завоевывает себе все больше сторонников». Крематорий в советской культуре постоянно противопоставляется кладбищу. Казимир Малевич даже пытается ввести в это противостояние своеобразный рационализм: «Сжегши мертвеца, получаем 1 грамм порошку, следовательно, на одной аптечной полке могут поместиться тысячи кладбищ» (цит. по: Паперный 1996; Куляпин, Скубач 2007).

В 1927–1932 годах действовало «Общество развития и распространения идеи кремации в РСФСР» (ОРРИК), работавшее в тесном сотрудничестве с «Союзом воинствующих безбожников». В 1932 году оно было преобразовано во «Всероссийское кремационное общество». Газета «Вечерняя Москва» писала: «В Москве состоялось первое собрание учрежденного Общества распространения идей кремации в СССР. Общество объединяет всех сочувствующих этой идее. Годовой членский взнос составляет 50 копеек. Общее собрание решило организовать рабочие экскурсии в крематорий в целях популяризации идей кремации и привлечения новых членов» (Головкова).

Заведующая похоронным подотделом МКХ (Московское коммунальное хозяйство) товарищ Феодосия Павловна Газенбуш стала главой нового кремационного общества. В заявке на регистрацию ее рукой написано: «Образование такого общества крайне желательно в целях пропаганды и популяризации идей кремации среди широких масс населения и содействия крематорному строительству нашего Союза» (Леснов 2012). Как человек, ответственный за все похоронное дело в Москве, она понимала спасительную силу крематория, который мог бы значительно улучшить ситуацию с погребением и кладбищами столицы. Кремирована она была здесь же, в Донском крематории, в 1954 году.

В крематории проводились экскурсии, во время которых рассказывалось о пользе «огненного погребения». Алексей Орешников вспоминает 1928 год: «Со старого кладбища я прошел на новое к крематорию, около которого стояла громадная толпа, ждавшая очереди на осмотр; пускали группами по записи бесплатно, но можно было, заплатив 25 к., пройти, что я и сделал. Насколько снаружи крематорий непривлекателен, настолько приятное впечатление делает внутри. Когда мы собрались около того места, где опускается гроб с телом вниз, нам какой-то интеллигентный молодой человек рассказал о кремации, показал, как пустой гроб поднимается снизу и опускается, провел к колумбарию, где расставлены в нишах урны [с] сожженными костями, рассказал пользу кремации и вред погребения; после спустились вниз к печи, где при температуре в 1 000 по Цельсию сжигается труп; сегодня сжигали тело какого-то беспризорного, мы по очереди проходили к оконцу и, быстро взглянув, проходили дальше, можно было рассмотреть только клокочущее пламя; оставалось рассмотреть только устройство низа печи, но я не пошел и отправился домой»[147].

Одним из общественных активистов, радеющих за идеи кремации, был Гвидо Бартель. Он писал о кремации во многие советские журналы. Его монография «Огненное погребение (кремация)» переиздавалась в 1925, 1928 и 1930 годах. Свою позицию Гвидо Бартель аргументировал просто: «Стоимость сжигания должна обойтись в пределах 10 руб. Если к этому прибавить расходы на дешевый гроб, дешевое одеяние, то ясна материальная выгода для широких масс». «Кремация — культурный способ борьбы с вековыми предрассудками», — писал он в 1925 году в «Красной газете» (Бартель 1925: 28). Как этнический немец, Гвидо Бартель был арестован в 1941 году и погиб в советских лагерях спустя два года.

Надо сказать, что уже в 1930‑е годы советские руководители начали терять интерес к кремации как к эффективному идеологическому оружию. В этот период не было возведено ни одного нового крематория, а сама кремация стала уделом партийных и государственных деятелей. Простые же советские граждане предпочитали погребение в земле.