Рождение и смерть похоронной индустрии: от средневековых погостов до цифрового бессмертия - Мохов Сергей Викторович - Страница 15

Эти примеры крайне важны доя понимания похоронных практик в девятнадцатом столетии. Подобные манипуляции с мертвым телом становятся возможными только из-за переосмысления смерти и умирания. Как отмечает Крис Шиллинг в книге «Тело и социальная теория», в эпоху модерна тело приобретает все большее значение, на грани паранойи (Sheeling 1993). Вместо нарочито пренебрежительного отношения[59] к человеческим останкам, характерного для Средних веков, и робкого интереса к телу в раннее Новое время, в девятнадцатом веке делается попытка сделать смерть визуально привлекательной. Возрастает интерес к форме мертвого тела, которое «представляя собой неживую материю, тем не менее зачастую обретает больший онтологический смысл для человека, чем тело живое» (Попова 2015). Человек Средневековья старается принять смерть, чтобы мертвые всюду сопутствовали живым, а живые — мертвым (memento mori), и тем самым преодолеть страх смерти. В XIX веке человек пытается сделать смерть элементом особой эстетики, опираясь на представление о том, что прекрасное не может быть страшным.

Эстетизация смерти в XIX веке может удивить и даже шокировать современного человека. Так, в Англии середины века, когда туберкулез достиг масштаба эпидемии (например, именно от этой болезни умерло почти все семейство Бронте, а также дочь Чарльза Дарвина), симптомы этой смертельной болезни казались английскому обществу чем-то романтическим: худоба, усталость, бледный цвет кожи, блестящие (из-за расширения зрачков) глаза — все это стало идеалом. Медленно умирающая женщина превратилась в эталон утонченной красоты. Многие женщины специально имитировали симптомы туберкулеза, припудривая лицо и изнуряя себя голодом (Day 2017).

Особое романтическое отношение к смерти проявляется и в искусстве того времени. Со второй половины XVIII до середины XIX века становится популярным готический роман. В его основе лежат мистические темы, таинственные убийства и присутствие мертвых в мире живых, проявляющееся через встречи с призраками, тайные послания и зашифрованные знаки, посылаемые из потустороннего мира. В период с 1765 по 1850‑е годы готический роман был самым читаемым литературным жанром по всей Европе (Haining 1973).

Увлечение мистикой находит свое отражение и в широко распространившихся практиках спиритизма. По всей Европе открываются клубы единомышленников, увлеченных идеей общения с мертвыми. Члены клубов собираются в частных апартаментах и загородных домах, чтобы вызывать души умерших. На фоне всеобщего увлечения мистикой возникают новые околорелигиозные течения (например, теософия Елены Блаватской).

В своей книге «Слова и вещи» Мишель Фуко отмечает, что бурное развитие медицины в XIX веке, обязанное все тому же позитивистскому взгляду, сформировало отношение к смерти как к части биологического процесса, лишенного сакрального начала: если умирание — это некоторый естественный процесс, значит, он зависит от воли человека, который получает возможность, пусть и весьма иллюзорную, контролировать смерть (Фуко 1994). Если разлагающееся тело нельзя сделать красивым — его можно и нужно убрать из поля зрения. Происходит то, что Арьес называет «медикализацией смерти» (Арьес 1992).

Именно поэтому похороны и поминальные практики трансформируются в XIX веке в определенного рода театральные представления. Дорогие гробы, роскошные траурные наряды и аксессуары, которые похоронщики продавали с максимальной выгодой, отвечают новым взглядам растущего среднего класса. В итоге похороны, подобно уличным представлениям и светским балам, превращаются в сферу развлечений[60].

В конце XIX столетия фетишизация тела приводит к развитию администрирования кладбищ и созданию новых объектов в похоронной инфраструктуре — моргов (Rugg 2000). Вырастая из европейской мортальной картины мира, похоронные ритуалы становятся частью бизнес-инфраструктуры[61].

От погостов к монументальным некрополям и паркам мертвых

Конечно, в новую мортальную картину мира старые погосты, которые продолжали существовать, вписывались с большим трудом. Подозрения, что с кладбищами, мягко говоря, не все в порядке, возникли еще в конце XV века. В то время появляется учение о миазмах — некой невидимой субстанции, которая передается по воздуху и является источником заражения. Церковные погосты, которые находились в совершенном запустении, попали под подозрение как потенциальный источник этих самых миазмов. Именно поэтому в крупных городах Англии, Германии, Франции и ряда протестантских стран были предприняты первые попытки переноса кладбищ за черту города. Например, в Женеве загородное кладбище было создано уже в 1536 году, так же как и в некоторых землях Германии, прежде всего в Мюнхене и Франкфурте (Curl 1993; Rugg 1997: 105–119).

Несмотря на то, что эти попытки где-то были более, а где-то менее успешными, вплоть до середины XVIII века большинство кладбищ оставалось под надзором церковных институций и физически находилось все еще внутри городов[62]. Например, кладбище Невинноубиенных удалось закрыть, несмотря на катастрофическую антисанитарию, лишь в конце XVIII века, когда трупы начали буквально вываливаться в подвалы окрестных домов. Даже в XVIII веке погосты, как и раньше, переполнялись из-за алчности и недосмотра церковных властей и отсутствия контроля со стороны властей светских. Гарольд Мьютим подсчитал, что в XVII веке среднее время заполнения приходского кладбища во Франции составляло 9 лет, приблизительно столько же лет требовалось для заполнения погоста в Германии и Голландии (Mytum 2003: 801–809).

Ряд исследователей предлагает различать кладбища (cemeteries), которые возникают именно с XVIII века, средневековые погосты (churchyard) и места для захоронения (burial places). Например, Джеймс Керл полагает, что кладбища — это «парки и другие открытые пространства, специально используемые для размещения умерших людей, но ни в коем случае не места культа, такие как церковные погосты» (Curl 1999). О необходимости подобного разделения говорит и Джулия Ругг (Rugg 2000). С этой точки зрения средневековые кладбища были скорее массовыми захоронениями (mass graves), гораздо реже погостами и только в редких случаях кладбищами.

Со второй половины XVIII века ситуация меняется: в большинстве европейских стран начинается перенос кладбищ за городскую черту. В 1740 году парламент Парижа рассматривает вопрос о муниципальных кладбищах, а в 1765 году предписывает открывать новые кладбища только за чертой города. В 1775 году появляется кладбище Побленоу — первое в Барселоне кладбище, расположенное за территорией столицы Каталонии. В 1784 году начинает работать кладбище в Вене, а в 1804 году во Франции открывается одно из самых знаменитых кладбищ — Пер-Лашез. Многие кладбища Европы были вынесены за пределы жилых мест после наполеоновских войн: на захваченных территориях именно французы, по примеру новой политики в самой Франции, положили начало практике захоронения вне городов (Holtman 1967). Например, благодаря Наполеону и его санитарной политике, в условиях войны было открыто монументальное кладбище Стальено (Италия, 1804 год), ставшее впоследствии национальным достоянием, а также кладбище в Болонье и многие другие кладбища в Испании и Португалии (Goodi and Poppi 1994: 146–175; Queiroz and Rugg 2003: 113–128).