Мой старый дом - Арро Владимир Константинович - Страница 10

— Ничего не знаем, — говорит Дубарев. — Наши деньги, ваш товар. Чего дадите, то и будем есть. А ну садись, ребята!

Дубарев у них такой! Он у них вроде завхоза.

— А вы чего же в школе не обедаете? — спрашивает тётя Шура. — Там ведь у вас дешевле, а вкус такой же.

А у нас и правда дешевле. К нам из-за дешевизны один дядька всё время ходит обедать, но его выгоняют, а он сердится.

— Нам у вас интересней, тётя Шура, — говорит Дубарев. — Всё-таки кафе!

— Ну и стиляги! Суп молочный с рожками по полпорции будете?

Мы кричим:

— Будем, будем!

— На второе сырники со сметаной будете?

— Будем, будем!

— Ну, а на коктейль у вас тогда ничего не останется. Вы ведь коктейлю хотите?

— Хотим, а то как же, хотим! — крикнул Дубарев и посмотрел на меня.

Тут я вскочил:

— Вот у меня есть на коктейль! Ровно тридцать копеек!

Дубарев говорит:

— Тогда всё в порядке!

Он у них насчёт денег очень сообразительный, этот Дубарев.

Когда мы ели молочный суп, я вдруг увидел за соседним столиком своего знакомого малыша в голубом чепчике! Я его сразу узнал. Он сидел на коленях у своей мамы и вертел того же самого петушка. Мама его кормила. А он артачился. Она поднесёт ему ложку с рисовой кашей, он отвернётся — она сама съест. Она опять поднесёт ему ложку с рисовой кашей, он отвернётся — она сама съест.

Да разве ж так маленьких кормят? Если бы я его кормил, он бы у меня всё съел, да ещё бы добавки попросил! Я бы его шутками да прибаутками. Я бы его сказкой да лаской. Он бы ел и нахваливал. А я бы после него, что осталось. А мог бы и вовсе не есть, мне главное, чтобы он был сыт.

Мне хотелось вскочить, отобрать маленького и накормить его своим молочным супом!

Мы с ним посматривали друг на друга. По-моему, он меня тоже узнал.

— Саня, — сказал Пека, — ты нас и не слушаешь.

— Слушаю, слушаю.

— Да не слушаешь, а про что мы сейчас говорили?

Я, конечно, не знал, про что они говорили.

— Вот видишь, мы говорили про Закавыку.

Закавыка, Закавыка, больше у них и разговоров нет.

— Он замечтался. Ты чего мечтаешь, а, Саня? Ты какой-то грустный стал, как переехал.

Дубарев сказал:

— А я знаю, почему он грустный. Потому что с лодкой попался, да, Саня? И как тебя угораздило?

— Что?

— Да попался-то зачем? Больно надо попадаться. Взял бы да на другой берег уплыл.

Пека говорит:

— Да, а они через мост!

Я говорю:

— Они через мост, а я снова на другой берег!

— Соображаешь ты, Дубарев, они бы речную милицию вызвали! У них знаешь какие быстроходные катера? Живо бы на абордаж, да, Саня? Ты сразу, что ли, сдался?

Я говорю:

— Не, не сразу. Поплавал с полчасика.

— Да ну! А потом?

— Потом навалились.

— Кто?

— Ну, эти… Торпедоносцы.

— Какие?

Я говорю:

— Какие? Нормальные. С пушками, с пулемётами. Торпеды у них наготове были.

— Вот это да-а!..

— Да ты чего-то заговариваться начал, — сказал Дубарев.

— А ты не заговариваешься, да?

— Так ты правда, что ли, не брал лодку? — спросил Пека.

Я говорю:

— А ты как думал?

— Так на тебя же письмо пришло с лодочной станции!

Я кричу:

— Ну и что?

— Тише, тише, — говорит тётя Шура. — Вы чего мне тут пионерский сбор устроили? Поешьте и выходите.

Я шепчу:

— Ну и что?..

— Так там фамилия, говорят, твоя, имя, старый адрес…

Пека говорит:

— Погодите, погодите… Так это не ты был? Кто-то, значит, другой? А на тебя свалил. Ну, это безобразие.

— Это подлость, — говорит Козлик.

Дубарев сказал:

— Это ничего. Ты ведь переехал, с тебя какой спрос. Ты не огорчайся, Саня, держи хвост пистолетом.

— Ну, Дубарев, — сказал Пека, — ты в корне неправ!

Я сказал:

— Дубарев, если ты так считаешь, то, выходит, и ты сам мог это сделать?

И я подумал: «Может, это Дубарев?»

— Я бы на тебя не сказал.

— А на кого же?

— Да, на кого? — спросили Пека с Козликом.

— А я бы сказал, что меня зовут Ваня Иванов, а живу на Лиговке. Пусть потом ищут. На своих-то зачем говорить?

Мне не понравилось то, что сказал Дубарев. Да и другим, по-моему, тоже не понравилось. Уж если попался, то надо своё имя и свой адрес говорить.

— Нет уж, если натворил, Дубарев, то и отвечай, — сказал я.

Он испугался:

— Да чего я натворил-то, ничего я не натворил! Это я на всякий случай, для примера…

Для примера!

Мы ели сырники и молчали.

Мать за соседним столом доела рисовую кашу и дала маленькому компот. Он выпил полстакана. Мать закинула голову и стала языком доставать из стакана сухофрукты. Маленький тем временем взял со стола косточку от урюка и хотел положить её себе в рот. Я побоялся, что он подавится, и отобрал у него косточку. Он ещё ничего не успел сообразить, как я положил её на здоровую сторону и — хруп! И протянул маленькому орешек.

— Нельзя, — сказала мать. — Нельзя из чужого рта. — И понесла своего ребёныша к выходу.

Мне стало вдруг грустно, что я его больше не увижу.

— А у нас в лагере, — сказал вдруг Дубарев, — была Курдюмова.

Он замолчал, дожёвывая сырник с хлебом.

— Ну и что? — спросил Пека.

— Её к нам посадили за стол для нашего исправления. Чтобы мы, значит, облагородилися…

Дубарев замолчал.

— Ну, дальше-то, дальше.

— Чтобы руками не ели. Объедки бы на пол не выплёвывали. Чтобы хлебные шарики не катали и не бросались ими в дежурных.

Дубарев опять замолчал и продолжал с громким чавканьем есть сырники.

— Ну и что? — спросил Пека.

Дубарев ел и ничего больше не говорил. Все на него со злостью смотрели.

— Дубарев, ты будешь дальше говорить или нет? — рассердился Пека. — Вот что за манера…

— Ну вот, Курдюмова только ложку начнёт ко рту подносить, а мы все втроём: «А-а-а-ам!..» Она только компот приготовится пить, а мы: «Буль-буль-буль-буль!»

Все, кроме меня, засмеялись.

— Ну и что?

— А ничего. Плакала она. Убегала из столовой прочь от нас. Голодной оставалась. Худела. Потом её пересадили.

Я снова подумал, что лодку взял Дубарев.

Мы вышли из кафе.

— Саня, пойдём с нами! — сказал Пека.

— А вы куда?

— Мы в баню, в баню! Пойдём, мы тебя хорошенько вымоем, все свои печали забудешь!

Я бы пошёл с ними в баню. Я очень люблю ходить в баню большой компанией. Но мне надо было ждать почтальона.

И потом, у меня была ещё одна идея.

Шпагу наголо!.

Флибустьер, мореплаватель затруханный, был совсем близко. Об этом говорила верёвка, которая изображала бикфордов шнур. Она шла вдоль стены к одному из окон подвала. Когда-то этими верёвками баловался и я, и все ребята нашего двора, а теперь при этом занятии остался один Семёнов.

Кое-что ещё говорило о его присутствии: три стеклянных осколка, лежавшие друг возле друга, квадрат на асфальте со свежими крошками мела. Все эти штучки были мне хорошо знакомы.

— Семёнов, — позвал я. — Семёнов, выйди на минуту!

Сначала всё было тихо. А потом внизу, у входа в котельную, под железным навесом что-то звякнуло.

Я тихо приблизился и заглянул. Семёнов сидел на корточках у дверей котельной, уныло опустив голову.

— Семёнов, ну, выйди, дело есть.

Флибустьер появился наверху, ощетиненный всеми видами деревянного вооружения. Весь он был достоинство и дьявольская смелость. «Чего с ним дружить-то, — подумал я. — Он и защитить её не сумеет».

Он отдал мне честь двумя пальцами.

— Что угодно?

— Семёнов, ты можешь без этих гримас?

— Я ещё раз спрашиваю, что привело вас ко мне? — не унимался Семёнов.

Тогда я сказал:

— Кое-что надо обсудить, сэр.