Внук сотника - Красницкий Евгений Сергеевич - Страница 47

– Баба Нинея, шестое поколение – это значит, что Юлькину родословную ведут уже больше ста лет. Ты знаешь, кто этим занимается?

– Конечно, чего ж тут не знать-то?

– Как их остановить?

– Никак.

– Что, такие сильные или далеко запрятались? На силу всегда другая сила найдется, а куда один человек добраться смог, туда и другой сможет! Баба Нинея, ну чего ты молчишь-то? Где они, кто? Время еще есть, Юльке еще не скоро пора рожать придет, я придумаю что-нибудь.

– Дите ты еще, Михайла. Сказок наслушался, злодея тебе подавай, которого найти и убить можно. А нету злодея! Про то, как персидский царь море велел плетьми выпороть, слыхал? Вот и ты так же.

– Не понимаю я, объясни. Баба Нинея, ну чего ты смеешься? Тот царь вовсе не дураком был, ему надо было подданным показать, что кара постигнет любого, кто ему противится, пусть даже это будет слепая стихия. Он потом еще и казнил тех, кто над ним смеялся, потому что дураками как раз они-то и были, а не царь. Я зарок дал Юльку защищать! Ты же древнего рода, не тупая крестьянка, для тебя это не пустые слова, боярыня Гредислава!

– Не смеюсь я, Мишаня, не смеюсь, просто подумала: был бы у меня в свое время такой защитник, как ты у Людмилы, может, и обернулось бы все иначе. Не смеюсь я – завидую. А объяснить нетрудно. Почему близким родственникам жениться нельзя – знаешь?

– Уроды рождаться будут.

– Да не дуйся ты, не смеюсь я над тобой! Ишь какой, слова ему поперек не скажи. А еще про Людмилу говоришь – злая, на родного деда-то кто с ножом кидался? Два сапога – пара.

– Я и не дуюсь. Родственникам и правда жениться нельзя из-за детей.

– А кто следит за этим?

– В церкви записи есть!

– А раньше, когда церквей не было?

– Да не тяни, баба Нинея, я уже забыл, с чего мы начали.

– Вот-вот, так и родство забывают, за много лет.

– Ну и кто же помнит?

– Женщины, Мишаня, женщины, каждая – свой круг родства, а все вместе – все обо всех.

– И при чем же здесь Юлька?

– А при том! Нет никаких злодеев, которых найти и убить можно, лекарки сами счет родства ведут, сами связи выбирают. Каждая сама знает, кого от кого родила, а все вместе – все про всех. Настена знает, какая пара Людмиле нужна, чтобы ее способности еще усилить, спросит у знакомых лекарок, где такой мужчина есть. Если они не знают, то спросят у других. Рано или поздно найдут. Ну что, пойдешь воевать против всех лекарок сразу?

– Что ж делать-то?

– С Настеной – ничего, только убить. Но и это не поможет, потому что Людмила сама хочет, чтобы в ее потомстве лекарские способности усилились. Сам же говоришь, что ее ничего, кроме дела, не радует.

– Они что, не понимают, чем это все кончиться может? Они же лекарки!

– Понимают. Но они – лекарки. Надеются справиться. Это же их дело – лечить.

– И никакого средства нет?

– Есть, только рано еще им пользоваться, подождать надо, хотя бы годика два или три.

– Баба Нинея!

– И не проси, не скажу. Но когда пора будет, все узнаешь. Обещаю. Не проси, мое слово твердое! Или сомневаешься?

– Нет, не сомневаюсь.

– Вот и ладно. Про деда ты узнал, про Настену тоже, про кого еще хотел?

– Про отца Михаила.

– Ну с попом твоим ничего сложного нет. Он тебя просто любит.

– И все?

– Думаешь – мало? Он вообще детей любит, а своих нет, нельзя монаху. Ты же ему особенно по душе пришелся. Вот и все. И ничего он от тебя не хочет, просто повезло тебе: хороший человек на жизненном пути встретился.

– Хороший человек? Ты же его чуть не убила! И вообще христиан… как бы это сказать?..

– Никак не говори. Хорошие люди тоже зло творят, если считают, что поступают правильно.

Часть вторая

Глава 1

Март 1125 года. Город Туров

Материн младший брат Никифор принял гостей радушно. По обычаю, приказал прямо во дворе поднести приехавшим горячего сбитня, трижды облобызался с дедом, с сестрой, поручкался с Немым, подивился тому, как подросли со времени последней встречи Мишка и близнецы, посетовал, что не приехали племянницы, громогласно приказал топить для гостей баню и, вежливо пропустив перед собой деда, повел всех в дом.

Со времени «осознания себя» Мишка видел Никифора впервые и с немалым удивлением оценил его внешность уже глазами взрослого человека. Заодно глянул впервые мужским взглядом и на мать. До сих пор это как-то и не приходило ему в голову. Мать есть мать – самая добрая, самая красивая, самая родная женщина в мире. А теперь… Было совершенно очевидно, что в молодости мать была диво как хороша. Да и сейчас, немного старше тридцати, на вкус пятидесятилетнего Михаила Андреевича Ратникова, несмотря на пятикратные роды и темный вдовий наряд, Анна Павловна выглядела весьма и весьма привлекательно. Высокая, статная, русоволосая. Тонкий прямой нос, чуть удлиненные глаза – видать, где-то среди пращуров затесалась толика восточной крови.

Соответственно, очень похожий на свою старшую сестру Никифор выглядел не купцом, а скорее «благородным разбойником голливудского разлива», только что серьга в ухе не болталась да борода была не черной, а русой.

А вот манерой поведения брат и сестра разнились кардинально. Скупая, спокойная мимика, плавные жесты, негромкая речь вполне соответствовали внешности матери. Никифор же был говорлив, громогласен, размашист и вроде бы простоват, особенно по сравнению с сестрой.

Однако эти простецкие купеческие манеры показались Мишке несколько наигранными. Очень уж четко (как бы между делом) он раздавал приказы набежавшим со всех сторон не то холопам, не то работникам, слишком уж быстро и толково, прямо «с искрами из подошв», выполнялись его указания – дисциплина прямо-таки воинская.

И глаза… Правильно говорится: «зеркало души». Такие же, как у сестры, по-кошачьи зеленые, у Никифора они были очень внимательными и цепкими. Пока тело размахивало руками, выкрикивало приветствия и приказы, перемещалось от одного гостя к другому, глаза, на секунду замирая то на людях, то на санях с поклажей, словно делали мгновенные снимки. У Мишки возникло стойкое ощущение, что всех их по очереди, не прекращая ритуала встречи, отсканировали, и полученная информация отправлена на обработку.

Кроме всего прочего, Мишка, живший в воинском поселении, сразу же определил, что тело Никифора привычно к тяжести воинского доспеха, а руки с одинаковой легкостью могут играть как с плотницким топором, так и с боевой секирой. Все это не то чтобы настораживало или вызывало недоверие, но заставляло как-то подобраться и не позволяло расслабиться.

А ритуал встречи между тем шел по освященному веками порядку: знакомство с семьей – женой и двумя сыновьями, «предварительная» выпивка-закуска, баня, а после нее уже капитальное застолье. Единственный чуть заметный сбой в освященной веками процедуре встречи родственников после дальней дороги произошел, когда дед усадил Мишку за мужской стол. Никифор лишь слегка приподнял левую бровь и более никак сей казус не прокомментировал, но после бани за столом обнаружились оба его сына – Петр и Павел. Старший был на год старше Мишки, младший – ровесник. Дед на «ответные меры» хозяина дома отреагировал юмористически:

– Кхе! Михайла, гляди: Петр и Павел, считай, с апостолами сидим!

Все сдержанно посмеялись, и хозяин принялся потчевать гостей. Стал он еще приветливее, и Мишка понял, что правильно истолковал случайно подсмотренную во дворе пантомиму. Никифоров приказчик что-то шептал хозяину, многозначительно кивая на пятеро нагруженных с верхом саней, пригнанных в Туров ратнинскими родичами. Видимо, пока они парились в бане, ушлый мужичок успел поинтересоваться содержимым коробов, и увиденное произвело на него самое благоприятное впечатление. Улучив момент, Мишка шепнул деду:

– В санях копались. Довольны.

Дед в ответ лишь коротко кивнул.

Женщин за столом, естественно, не было. Мать принимала на женской половине дома жена Никифора Ксения, которая произвела на Мишку какое-то жалостное впечатление. Была она импозантному Никифору, как говорится, не пара. Бледная, молчаливая, чуть ли не шепотом поздоровавшаяся и при первой же возможности поспешившая скрыться с глаз. Может быть, дело было в том, что Ксения дохаживала последний срок беременности, а может, от природы была «серой мышкой»… Впрочем, и Никифор отнесся к жене как-то небрежно – представляя гостям, назвал «Ксюхой», а цепляющаяся за материн подол девочка годиков четырех-пяти и вообще осталась бы безымянной, если бы Мишкина мать сама не спросила, как ту зовут. Похоже, семейной идиллией тут и не пахло.