Поющий тростник - Галахова Галина Алексеевна - Страница 14

– Боже мой! – сказала бабушка, до сих пор считавшая Светлану Евгеньевну деревянной и каменной одновременно. – Может, нам и не приходить в другой-то раз, зачем вас-то мучить? Да и Аллочке мука великая. Уж я поговорю с зятем, ну раз способностей нет – откуда их взять?

– Нет! Я, наверное, сама виновата. Надо мне запастись терпением, а дальше видно будет.

Раздался звонок, и Светлана Евгеньевна пошла открывать.

Вернулась она с Мишиной мамой, которая, придя домой и не застав дома сына, побежала его искать, дорогой грозя ему всевозможными наказаниями. Бегала она по близлежащим улицам, по площадкам. Стало уже смеркаться, а сына она не находила. Вдруг ее, всегда собой владеющую, собранную и строгую, взяло отчаяние. Ей представилось, что она так никогда и не найдет Миши, что он исчез навсегда. Ноги у нее стали ватными, и она, нисколько не владея собой, закричала на всю улицу громко, по-бабьи:

– Миша! Где ты?

Ее крик заставил прохожих, бегущих с работы домой остановиться? Несколькоенщин подошли к ней и спросили:

– Что случилось?

И она, обычно хладнокровная и отчужденная, на мгновение раскрылась вся, как цветок пустыни – кактус, зацвела сполохом румянца и рассказала, как мужа потеряла, а теперь, наверное, и сына.

Незнакомые женщины стали успокаивать ее: найдется сын, убежал, наверное, с мальчишками, может, на поле, может, еще куда-нибудь.

Мой Федя целый день однажды не являлся!

А вот моя дочка из школы вместо двух часов

возвращается в семь, – сказала молодая красивая женщина, держащая за руку девочку.

Девочка слушала разговор и заодно с любопытством поглядывала по сторонам.

Вот он такой, мой Миша, как ваша девочка, он первоклассник, недавно гриппом болел, только поправился и убежал.

– А как его фамилия? – спросила на всякий случай девочка.

– Миша Строев.

– Строев?! – закричала девочка. – Да он же пошел с Аллой Щукиной и ее бабушкой, наверное, на музыку с ними пошел. Я видела, когда из магазина возвращалась и шла по лестнице, я долго на них смотрела, и чего он в ней хорошего нашел – толстая и неповоротливая !

Конечно, это была Лена Травкина. И мама ее, Ольга Сергеевна, принялась ее ругать и за долгое стояние на лестнице, и за вечное любопытство, и за дурацкие замечания по адресу своей одноклассницы, и за то, что она такая невоспитанная и невозможная, что с ней нельзя ходить рядом.

Мишина мама тем временем бежала к Щукиным узнавать адрес учительницы музыки, спасенная Леной если не от смерти, то от жестокого страха. Все наказания, которые она запланировала для Миши, она забыла и летела, усталая от радости, что с Мишей ничего не случилось. Последнее время она часто ловила себя на мысли, что с ее сыном должно что-то стрястись. Ее преследовало ощущение надвигающейся беды, потому что он был мальчишка, и по статистике он был более подвластен всевозможным несчастьям, чем любая девочка.

– У вас мой сын? – спросила Мишина мама, как только открылась дверь.

Не успела Светлана Евгеньевна ей ответить, как она, будто стрела, пущенная меткой рукой, пролетела через двери в комнату и упала перед сыном, которым сидел в глубокой задумчивости и уже забыл про нее, забыл. Она удостоверилась, что он живой, что он невредимый, сын, привязывавший ее к жизни крепче парашютных лямок, надежнее самого прочного сплава, который она чувствовала под ногами в самолете.

В комнату вошла Светлана Евгеньевна, и две чужие и чуждые друг другу одинокие женщины cxлecтнyлись взглядами. Светлана Евгеньевна олицетворяла coбой мир, составленный из пластики движения, сплошные дуги, плавное величие. Мишина мама – комок воли, резкость суждений, сплошные углы. Так они были контрастны, что их потянуло навстречу друг другу любопытство и удивление. А в результате их разговора произошло столкновение, вспышка, выход энергии, как по известному закону физики, но никто не исчез, никто не превратился в свою противоположность.

Разговор велся на высоких нотах. Тон задала Мишина мама. Голос ее, однообразный и тусклый, звучал неубедительно. Светлана Евгеньевна в совершенстве владела своим голосом и бросала его из октавы в октаву. Разговор шел о Мише, и бабушка Аллы, что-бы не мешать тому разговору, незаметно откланялась и ушла вместе с внучкой.

Светлана Евгеньевна настаивала, чтобы Миша у нее занимался: ей ничего не надо платить, ради собственного удовольствия она будет с ним заниматься, ради его таланта. Мама возмущалась: денег ей не жаль, но он не будет музыкантом, это занятие не для настоящих мальчишек, не надо ему легкой жизни.

– Легкой жизни? – горько засмеялась учительница музыки. – Каторга, а не легкая жизнь у музыкантов. Я вот не смогла выдержать ее, превратилась в учительницу музыки, преподаю в музыкальной школе и занимаюсь дома с ребятами. Не хватило у меня характера, чтобы стать настоящим музыкантом, вот и жалею теперь, да поздно. Ваш сын поразил меня. У меня появился вдруг смысл жизни. Ради его таланта надо мне жить на свете. Он будет большим музыкантом, весь мир будет его слушать и кричать ему "браво!".

– Нет, нет и нет! – сказала Мишина мама.

Миша слушал разговор. Мамина резкость пугала его, и, глядя на нее сегодня другими глазами, он подумал о том, как хорошо бы ему было, если бы его матерью была Светлана Евгеньевна.

Мама словно угадала его мысли и опять ощутила себя одинокой и неприкаянной.

Светлана Евгеньевна, не желая больше спорить и убеждать, села за рояль и заиграла.

Была комната, были мать и сын и женщина-пианистка.

Светлана Евгеньевна играла, а Мишиной маме хотелось куда-то бежать, лететь куда-то, падать, чтобы отвлечься, освободиться от навалившегося на нее одиночества. Она взяла сына за руку и впервые почувствовала его крепкую ладонь, как его ладонь, ей не принадлежащую. С удивлением смотрела она в его лицо, унесенное мелодией в недоступные ей дали, и, сидя рядом с ним, держась за его руку, она поняла, что он живет уже чужими для нее мыслями, что у него, у маленького, свои привязанности и желания, которые ей не победить, что она должна примириться с несбыточностью своей мечты.

Музыка, которую она сейчас слушала, помогала ей разобраться в себе. Но она еще не умела слушать музыку ради музыки, а ее сын уже умел. Он не знал, какая буря пронеслась над ним и над нею, какая гроза освежила ее чувства, потому что не склонен был затруднять себя вопросами, касающимися матери. Много лет пройдет, прежде чем он задумается над всем этим всерьез. Сейчас он думал лишь о себе, занятый самим собой, а мама жила в его мыслях отдельно от него, и ее согласие на занятия музыкой он воспринял с огромным удивлением и не поверил ей.

Когда ушли новый ученик и его мать, Светлана Евгеньевна еще долго не могла успокоиться от волнения, раздумывая о слепоте родительской любви, о том, что сегодня случилось чудо: простая тростниковая дудка запела сама по себе, как волшебница флейта, и еще о том, что ее собственная жизнь наполнилась великим смыслом.

В это самое время Наталья Савельевна, проверяя тетради, вспомнила, как грубо выгнала она из класса Гончарова. Ускользнула от нее в ту минуту необычность Фединых слов, потому что очень ей жаль стало Саню. А теперь ей было неловко за себя, и она сидела и ежилась, а под руками шелестели тетрадки с неуклюжими буквами и кляксами – плодами усиленно старания ее учеников.

Прикрыла она глаза рукой на мгновение – устали они от ряби, покрывавшей тетради, – и подумала, какая трудная ноша досталась ей в жизни. И ничего-то другого она не умеет делать, кроме как воспитывать детей. А может ли она их воспитать, если, как сегодня, ей изменяет выдержка? Ведь она не заметила! Фединого волнения, и тысячи других мелочей ускользнули от нее. Много ошибок она, наверно, совершила сегодня, не отдавая себе отчета.

А хорошо бы сейчас музыку послушать! Так бы, не выходя из дома, и не по радио, а живую, на рояле, чтобы прикрыть глаза и погрузиться в самую глубину души своей и забыть на миг и о себе, и о мире, состоящем из маленьких мальчиков и девочек!