Патриот - Навальный Алексей - Страница 56

По этому делу ещё в феврале 2014 года меня отправили под домашний арест, под которым я провёл почти год. По условиям домашнего ареста мне было запрещено выходить из квартиры — никаких прогулок, ко мне никто не мог прийти, кроме членов семьи, нельзя было пользоваться телефоном и интернетом. На ноге у меня был электронный браслет, передающий во ФСИН (Федеральную службу исполнения наказаний) данные о том, где я нахожусь. Этот браслет постоянно ломался, и ФСИНовцы бесконечно привозили мне новые.

Но я решил не отчаиваться, а наоборот, проводить время с пользой. Буду больше общаться с детьми и займусь спортом. Я даже купил себе велотренажёр: гулять нельзя, так буду хоть на месте педали крутить. Это было моей второй ошибкой: уже через неделю этот тренажёр окончательно превратился в вешалку для одежды. За все десять месяцев я пользовался им всего несколько раз.

А первой ошибкой было ожидание семейной идиллии. Я моментально озверел от постоянного сидения в квартире. Дети и жена моментально озверели от меня. Всех раздражало, что я постоянно дома, включая меня самого. Спустя месяцев девять я развлекался, разглядывая карту Москвы и думая о том, куда пойду, когда всё закончится. Глядя на это, Юля иронически спрашивала: «Снова гуляешь?» Мне казалось, что поездка в подмосковное Лианозово с детьми — это шикарное развлечение. А вообще, пределом моих мечтаний был остров. Недалеко от нашего дома был парк «Коломенское», где мы раньше часто гуляли всей семьёй. Он располагался на берегу Москвы-реки. Пока я сидел под домашним арестом, я случайно обнаружил на карте неподалёку от парка остров. Я представлял, как круто было бы его исследовать, и завидовал всем остальным людям: они-то в любой момент могли это сделать. Уже потом, когда судебный процесс и мой домашний арест закончились, я специально отправился туда с Захаром осуществлять мечту — оказалось, остров как остров, ничего особенного.

19 декабря состоялось заключительное заседание суда, я и Олег произнесли последние слова. Судья объявила, что вынесет приговор 15 января. Мы разъехались по домам (меня на ведомственной машине туда и обратно возил под конвоем ФСИН). Почти сразу в фейсбуке создали группу митинга 15 января — люди заранее договаривались выйти на улицу в знак протеста против приговора. В том, что он будет обвинительным, не было никаких сомнений. Количество участников росло так быстро, что это, видимо, стало поворотной точкой: Путин не мог допустить такого же митинга, как после приговора по «Кировлесу». Мне и Олегу неожиданно позвонили из суда и объявили, что приговор переносится на другой день — 30 декабря. Под самый Новый год, главный российский праздник. В это время все или заняты приготовлениями, или вовсе разъезжаются отдыхать — первая неделя января всегда нерабочая.

Помню, как судья зачитывает приговор: «Алексей Навальный — три с половиной года условно. Олег Навальный — три с половиной года…» — я жду, что она добавит: «…условно», ведь не могут Олегу дать более строгий приговор, чем мне, но судья этого не говорит. На наших глазах к нему подходит судебный пристав и заковывает его в наручники, а потом заводит в клетку, весь процесс пустовавшую за нашими спинами. В зале стоит жена Олега, Вика. Одному их ребёнку три года, второму ещё года не исполнилось. Потом приставы выводят Олега из зала, выгоняют журналистов, и Юля с Викой начинают перекладывать вещи из моей тюремной сумки в сумку брата. Тюремная сумка — это огромный баул со всем необходимым на первое время, который ты собираешь заранее. У меня (честнее будет сказать — у моей жены) чёрный пояс по сборам этих сумок, я объездил с ними все спецприёмники Москвы, не говоря уже о кировском СИЗО. У Олега такая тоже, конечно, есть — он советовался со мной, что туда положить, но теперь, когда она в самом деле оказалась нужна, стало понятно, что в ней многого не хватает.

Несмотря на то что судья дала мне условный срок, она отдельно проговорила, что мой домашний арест остаётся в силе. Однако подчиняться этому решению я был не намерен — после ареста Олега мне было всё равно. Из суда меня в квартиру опять повезли ФСИНовцы, но вечером, когда люди, как и за полтора года до того, вышли на Тверскую, я нарушил свой домашний арест и вышел с ними. Просто вышел из квартиры и прямо с браслетом на ноге поехал в центр. Я не мог отсиживаться дома, когда моего брата отправили в тюрьму.

Людей было много, но всё-таки недостаточно: сказался и перенос приговора, и предпраздничный день, и сильный мороз. Меня очень быстро задержали, но не стали сажать (обычно нарушение домашнего ареста карается отправкой в СИЗО). Полицейские просто отвезли меня домой, обратно под арест, и даже установили охрану — сели на стульчиках под моей дверью и провели так несколько дней. Путин понимал, что для меня это будет гораздо болезненнее: мне полагалось наслаждаться условной «свободой», пока моего брата мучают в тюрьме.

Под домашним арестом я сидеть не стал. Пятого января я разрезал браслет ножницами и выложил его фотографию в твиттер, написав, что соблюдать эти ограничения после приговора не намерен. Следующие пару недель моя жизнь была весьма комичной — каждый раз, когда я выходил из дома, за мной бежали караулившие у подъезда офицеры ФСИН и, снимая меня на камеру, повторяли: «Вы обязаны немедленно вернуться!» Но арестовывать меня они не решались, а потом перестали и бегать.

Однако то, что Олег оказался в тюрьме, стало для моей семьи большим ударом. Я много раз повторял, что нельзя заниматься тем, чем я занимаюсь, без поддержки близких, и все они всегда были рядом — и родители, и жена, и дети. И сам Олег. И теперь все говорили мне, что я ни в чём не виноват, но не винить себя было невозможно: это из-за меня жена Олега плакала. Из-за меня он не увидит детей три с половиной года. Он оказался в тюрьме за то, что он мой брат. Его взяли в заложники. И если я к аресту был готов — по крайней мере, ясно осознавал для себя такую возможность, имел опыт суток в спецприёмниках, то Олег — нет. Пафосную вещь скажу, но это правда: я думал о нём каждую секунду, которую он провёл в тюрьме.

Олег сидел очень тяжело. В одиночном заключении он провёл два с половиной года, хотя по закону человека нельзя держать так дольше шести месяцев. В его камере было холодно, а у него к тому же специально изымали куртку, чтобы он сильнее мёрз. Олега регулярно отправляли в ШИЗО. На него давили с помощью других заключённых — например, лишали их чего-то, а потом говорили: «Вы страдаете из-за Навального, это он виноват». Его условия содержания постоянно ужесточались — меньше свиданий, меньше передач. И всё это происходило из-за моей деятельности. Каждый раз, когда я нажимал на кнопку, публикуя очередное расследование, я понимал, что своей рукой наношу удар по Олегу.

За все три с половиной года Олег ни разу не пожаловался. Каждый раз, когда его жизнь в тюрьме становилась хуже, он писал мне в письмах: «Не останавливайся. Если ты остановишься, получится, что я сижу зря». Он знал, что я переживаю за него, но всё время просил не беспокоиться.

Он отсидел три с половиной года от звонка до звонка. Нашим надеждам на Европейский суд не суждено было сбыться. Вернее, суд состоялся, и он вынес единственно возможное решение: сказал, что никакого преступления не было. После этого Верховный суд России должен был отменить приговор, а Олега — немедленно выпустить. Разумеется, этого не произошло. Он так и досиживал свой срок в одиночной камере с решением ЕСПЧ о том, что он невиновен.

Когда он освободился, мы поехали его встречать и в тот же день устроили большой праздник. Однако тюрьма может портить жизнь даже после освобождения: никто не хотел брать Олега на работу, никакой банк, включая иностранные, не открывал ему счёт. В России он осуждённый (да ещё с такой фамилией!), в Европе — politically exposed person, то есть человек, связанный с политической деятельностью. И то, и другое накладывает ограничения. Вести бизнес невозможно.

Но, несмотря на все трудности, Олег продолжает поддерживать меня, и мы по-прежнему очень близки.