Патриот - Навальный Алексей - Страница 3

Думаю: наверное, меня укачало от того, что смотрел в экран на взлёте. Надо попросить у кого-нибудь конфету и отвлечься. Неуверенно говорю Кире: «Извини, что-то со мной не то происходит, ты не могла бы со мной поговорить? Мне надо сконцентрироваться на звуке чьего-то голоса».

Просьба странная, если не сказать больше. Но Кира после секундного удивления начинает рассказывать мне о книге, которую читает. Я понимаю, что она говорит, но для этого мне надо сделать почти физическое усилие. Концентрация теряется ежесекундно. Через пару минут мне начинает казаться, что я только вижу шевелящиеся губы и слышу звук, но не могу понять, о чём идёт речь, хотя позже Кира мне расскажет, что я продержался минут пять, мычал «угу» и «ага» и даже задал один уточняющий вопрос.

В проходе появляется стюард с тележкой: это напитки. Я смотрю на него и пытаюсь решить, стоит ли мне выпить воды. Кирина версия событий звучит так: «Стюард ждал. Ты молча смотрел на него секунд десять. И я, и он начали испытывать лёгкую неловкость, после чего ты сказал: „Пожалуй, мне всё-таки надо отойти“».

А что ещё можно сделать в самолёте? Я подумал, что надо пойти умыться холодной водой и мне полегчает. Кира растолкала Илью, спавшего в кресле у прохода, они выпустили меня. Пошёл я босиком. Не то чтобы не было сил надеть кроссовки, просто к тому моменту мне было уже всё равно.

К счастью, туалет был свободен. Каждое действие требует осмысления: в обычной жизни мы этого не замечаем, здесь же мне приходилось прилагать усилие, чтобы осознать, что происходит и что надо делать. Туалет. Надо найти щеколду. Разноцветные штучки. Наверное, это щеколда. В эту сторону. Нет, в ту. Кран. Надо нажать на него. Как нажать? Рукой. Где рука? Вот она. Вода. Надо плеснуть её на лицо. Фоном звучала только одна мысль, не требовавшая никаких усилий и вытеснявшая из головы все прочие: «Я больше не могу».

Умывшись ещё раз, я сел на унитаз и тогда в первый раз понял: мне конец.

Не подумал: «Наверное, мне конец», а именно понял.

Абсолютно никакой боли. Ещё одно умственное усилие — я мысленно пробегаюсь по телу: сердце? Не болит. Желудок? Всё окей. Печень и другие внутренние органы? Ни малейшего дискомфорта. Всё в целом? Очень плохо, я больше не могу и сейчас умру.

С трудом умываюсь ещё раз. Хочу снова посидеть, но потом понимаю, что сам из туалета уже не выйду. Просто не смогу найти щеколду. Вижу я всё отлично. Дверь передо мной, щеколда тоже на месте. Сил достаточно. Но выловить дурацкую щеколду взглядом, удержать её в фокусе, протянуть руку и открыть в нужную сторону очень сложно.

В коридоре очередь людей, и я ещё способен понять, что они недовольны. Наверное, я пробыл в туалете дольше, чем мне казалось. Я не веду себя как пьяный, не шатаюсь, никто не показывает на меня пальцем — обычный пассажир. Кира сказала мне потом, что со своего места у окна я вышел совершенно нормально, перешагнув через два кресла. Просто был очень бледный.

Стою в коридоре и понимаю, что надо попросить о помощи. Но о чём я могу попросить бортпроводника или стюардессу? «Мне плохо, дайте мне белого вина»? Я не могу даже толком сформулировать, что со мной и что мне нужно.

Посмотрел ещё раз в сторону кресел, потом повернулся в другую сторону. Там самолётная кухня в пять квадратных метров, где стоят тележки с едой. Во время долгого перелёта вы приходите туда размяться под предлогом, что хотите попить.

Всё-таки настоящие писатели — особенные люди. Когда меня спрашивают, каково это — умирать от химического оружия, у меня возникает две ассоциации: дементоры в «Гарри Поттере» Джоан Роулинг и назгулы во «Властелине колец» Толкина.

Поцелуй дементора не причиняет боли, жертва просто чувствует, как жизнь покидает её.

Главное оружие назгула — смертельный ужас, от которого человек теряет волю и силы.

Меня целует дементор, и где-то рядом появляется назгул. Я чувствую ужас от невозможности понять происходящее, ощущаю, что жизнь уходит, и не имею воли к сопротивлению. Мне конец. Эта мысль быстро, мощно и полностью вытесняет предыдущую («Я больше не могу»).

Бортпроводник смотрит на меня вопросительно — кажется, это тот самый парень, что «не заметил» мой ноутбук. Я делаю ещё одно усилие, чтобы придумать слова, с которыми к нему обращусь. Неожиданно для самого себя я просто говорю: «Меня отравили, и я сейчас умру». Он смотрит на меня без испуга, удивления или беспокойства. Даже с полуулыбкой: «Как отравили?» Видимо, дальше он собирается сказать, что еду в самолёте ещё не раздавали, поэтому если у вас болит живот, то нечего есть всякую дрянь в аэропорту. Но его лицо моментально меняется, когда он видит, что я ложусь ему прямо под ноги, на пол самолётной кухни. Я не свалился, не рухнул, не потерял сознание. Я абсолютно точно почувствовал, что стоять в проходе бессмысленно и глупо. Просто наступил момент, когда необходимо лечь. Ведь я умираю, а умирают вроде как лёжа.

Ложусь на бок. Смотрю в стену. Нет уже ни смущения, ни беспокойства. Вокруг забегали, послышались испуганные возгласы.

Женский голос кричит: «Мужчина, вам плохо? Мужчина, у вас сердце прихватило?» Слабо мотаю головой — нет, с сердцем всё хорошо.

Ещё успеваю подумать: всё про смерть врут. Ни прожитая жизнь передо мной не пронеслась, ни лица родных не появились, ни ангелов, ни ослепительного света. Умираю, глядя в стену. Голоса становятся неразборчивыми, и последнее, что я слышу, — повторяющийся женский крик: «Мужчина, не отключайтесь, мужчина, не отключайтесь!» Потом я умер.

Спойлер: на самом деле нет.

Глава 2

Если вы думаете, что пробуждение из комы — дело одной секунды, как в кино, то я вас разочарую. Рад был бы рассказать о том, что вот только что я умирал в самолёте, а через мгновение открыл глаза — и обнаружил себя в больнице, увидел любимую жену, ну или хотя бы озабоченно глядящих на меня докторов. Только не было такого мгновения. Я умер и очутился в мире галлюцинаций. Оказалось, что возвращение к нормальной жизни — это несколько недель очень болезненных и навязчивых видений, и весь процесс похож на затянувшееся и весьма реалистичное путешествие по кругам ада. Не удивлюсь, если вообще вся концепция ада была придумана людьми, которые однажды побывали в коме и видели то же, что и я. Это были сплошные галлюцинации, через которые изредка проступала реальность. Постепенно реальности становилось всё больше, галлюцинаций — всё меньше.

Из тех первых дней я помню только отдельные моменты. Вот я сижу в кресле-каталке. Вот кто-то бреет мне лицо. Сам я пошевелиться не могу. Вот какой-то хороший человек моет мне руки — кажется, это врач. Ещё он говорит: «Алексей, скажи какое-нибудь слово — я его запишу и покажу тебе».

Последняя просьба повторялась изо дня в день, и постепенно я начал что-то понимать. Сначала я осознал, что я Алексей. Потом — что это какое-то упражнение, которое доктор хочет, чтобы я выполнил, и задание моё — сказать любое слово. Но проблема была не в том, что я не мог говорить, а в том, что я не мог придумать слово. Я очень старался, но у меня не получалось связаться с той частью мозга, которая ответственна за придумывание слов. И объяснить доктору, что я не могу придумать слово, я тоже не мог, потому что и для этого нужны слова, а у меня в голове их просто не было. Отвечая на простые вопросы медсестры, я кивал, но вот вспомнить и сказать целое слово — это было мне не под силу.

Постепенно я стал лучше понимать происходящее, начал даже что-то говорить. И тут мне дают карандаш и просят: «Напиши что-нибудь». И в этот момент мои мучения начинаются заново: я не имею ни малейшего представления, как люди пишут.

Чаще других меня навещал мой лечащий врач, профессор, очень известный и уважаемый нейрохирург из Японии. Он подолгу разговаривал со мной, спокойно и вкрадчиво объяснял, что произошло, какое мне предстоит лечение, как долго я буду восстанавливаться и когда я наконец смогу увидеть родных. Меня он невероятно впечатлил своим профессионализмом и авторитетом, этот японский доктор — буквально первый реальный человек, которого я отчётливо помню после пробуждения из комы. Очень классный дядька среднего возраста, приятной наружности, немного лысоват. Серьёзный, очень умный, но при этом почему-то невероятно грустный.